Иван Булах - ...Алый свет зари Страница 2

Вообще–то диковато: лес, озеро, глухомань и вдруг баян с Голицыным и Оболенским. Дают покричать и магнитофону. Эхо гулко разносится окрест.

Темнеет, зажигаются звезды. Костер попыхивает дымком, поплевывает искорками, и они тянутся к небу и гаснут. Располагаются вокруг огня: кто на бревнышке, а кто и просто прилег. Милое дело послушать да посмеяться. В каждой компании есть свой Вася Теркин, да и не один. Чего только тут не услышишь. Рассказывают так складно да так потешно, что сними в кино — шедевр и все «Оскары» твои.

Надо сказать честно, что самые брехливые люди на свете — охотники. За ними идут рыбаки, потом кандидаты в депутаты, статистики и т. д.

Люди на глазах преображаются: робкий осмелел и грудь колесом, угрюмый просветлел, радикулитчик, что на «гражданке» сам обуться не мог, бревна таскает, махает топором, только щепки летят. А ревматик Вася Щукин вместо пуховиков, подушек, грелок валяется на земле у костра с задранной рубахой и голой поясницей, гогочет и визжит.

И что интересно, ни у кого не кольнет, никто не чихнет. А стоит только ногой во двор, опять заныло, закололо.

Эй, товарищи ученые–медики! Вот вам материал для докторской диссертации. Изучайте этот феномен. Почему бы вам не предложить организацию курортов для охотников и вообще лечить методами приближенными к жизни? Скажем, санаторий «Охотник», где все двадцать четыре дня — открытие охоты. Сколько бы больных на ноги поставили! Подумайте.

Ну, мы отвлеклись. Итак, горит костер, стоит гомон, смех, но к столу группками ходить не забывают. Позвякивают стакашки.

— Ну, будем!

— Будем!

Пьют помаленьку, не жадничают, культурно, как в дворянском собрании, только без фраков.

Уже за полночь. Кто перегрузился, идет спать. Располагаются в спальных мешках, в палатках, в кузове машины. А кто заблудился, спит где придется, еще и шутит:

— Баба дома, как сучка, на перине гнется, а я, как барин, на телогрейке развалился!

В основном колготятся до двух–трех часов, а кто и вовсе не ложится.

Наконец затихает лагерь. Засыпая, каждый думает: «Ах, как я славно утром поохочусь!» Думай, думай. Спокойной тебе ночи, светлая душа.

А что думают в эту ночь утки? Они сверху давно заприметили скопление техники и крикливых двуногих и с тревогой слушают шум и галдеж на берегу. Веками выработанный инстинкт подсказывает им, что добра от людей не жди. А потому они волнуются и тихо меж собой переговариваются.

— Это что же затевают? — спрашивает Серая Шейка. — Вдоль всех озер скрадки мастерят, у каждого ружье.

— Это охотники, — говорит Старый Селезень.

— А они лучше лисиц или волков? — опять спрашивает та.

— О! Конечно, хуже. Это такие сволочи, изверги, одним словом, люди. Как начнут стрелять нас, как начнут убивать. Ни жалости у них, ни совести.

— Нас убивать?! — ужасается Серая Шейка. — За что? Зачем?

— Черт их знает, поди их спроси, — сердится Старый Селезень. — Жрать хотят, никак свою утробу не набьют. Морды разъели и все им мало.

— Они, наверное, больные, вон как кричат, шатаются и падают, — жалеет охотников Серая Шейка.

— Это они из бутылок налакаются и с ума сходят.

— Зачем? Они что, ненормальные?

— У людей все не так, как у нас. Мы сперва на полях кормимся, потом уже на озеро падаем и пьем. А они сперва пьют, потом кормятся и падают.

— Значит, надо подальше от таких держаться, а ближе к тем охотникам, что не шатаются?

— Как раз наоборот, — учит Старый Селезень. — Вы не бойтесь тех, кто пьет и шатается, им не до нас. У них руки трясутся, и они только попугают. А вот те, кто молча готовятся и не пьют, это хищники. От них держитесь дальше.

Не спится и собакам. Они собрались за крайней палаткой и потихоньку тоже беседуют.

— В этом году сильнее кричат, — говорит Рекс. — В запрошлый год в это время уже с ног попадали и дрыхнули.

— А че им дрыхнуть? — ворчит Шарик. — С этой перестройкой совсем обленились, разъелись как хомяки, их одной бутылкой с ног не свалишь.

— Я сегодня наелся до отвала, — хвастается Рекс. — У меня хозяин добрый, шашлыком кормил.

— Твой хозяин придурок, — обиделся Шарик. — Он ни с того ни с сего меня пнул и заматерился: «Пшел вон, менталитет лохматый!»

— А зато твой хозяин алкаш, — огрызнулся Рекс. — Погляди, он уже вверх менталитетом лежит и слюни пускает.

— Не твое собачье дело!

— А ты не гавкай!

— Да перестаньте вы собачиться, — мирит из Пальма. — Не будьте вы хуже людей. Не спорьте. У меня тоже хозяин хороший, не обижает. А вот хозяйка так змея, озлилась, еле на охоту вырвались: «Я с вас обоих шкуру спущу!» Сама визжит, хозяина метлой хлестала, а меня чуть кипятком не ошпарила. Ведьма!

— Да ничего они в охоте не понимают, — ворчит Шарик. — Уж на что мы с Николаем Ивановичем самостоятельные, завсегда на охоте не меньше пяти уток добываем, так она вместо «спасибо» аж зайдется в крике: «Надо, так сам их и тереби!.. Обрадовал, чирков да бакланов вонючих настрелял, вот и жри их сам!» Ишь ты, барыня! Лебедей, рябчиков да ананасов ей подавай.

А наша в том году уткой по морде хозяина лупила и лаялась: «А-а! Заявился! А-а! Натаскался! Опять к этой сучке ходил!» Он подобру ей уток, а она давай его обхаживать.

Пальма зевнула, облизнулась и говорит:

— У охотников, как и у нас, жизнь трудная. С работы надо пораньше, а начальство лается. Дома хозяйка рычит. Все делают крадучись. На дорогах их травят гаишники с милицией, здесь егеря да охотоведы замучили. Так что у них жизнь собачья, вот они с горя и пьют.

Утро. Охотники встают молчаливые, сосредоточенные. Изредка кто подойдет к ведру, зачерпнет кружку холодной ухи, выпьет и ходу к озеру. На траве роса, сыро и холодно. Плевать! Сейчас будет жарко. Встали по местам. Заранее все обдумано на трезвую голову. Расположились так, чтобы не перестрелять друг друга.

Ломаются ружья, в стволы со священным трепетом вгоняются первые патроны. «Клац» — готово. Ну все! Теперь только ждать.

Сереет. Как в проявителе на фотобумаге медленно начинает вырисовываться контур снимка, так и здесь медленно появляются очертания кустов, камыша, заводи. На небе — не понять, то ли тучи, то ли безоблачно. Тишина аж звенит в ушах. Кто первый? Ну кто? И вдруг «бабах!»

Хлопают крылья по воде, истошно кричит утка: «Братцы, спасайся!» За ней разом с воды срывается стайка, а вдогонку «бабах! бах!»

Слава богу, промазали. Рано начали, еще плохо видать. Это у одного нервы не сдюжили, а остальные палили с азарта. Живите, уточки! Охотники тоже довольны, отвели душеньку: и уток видели, и пальнули, и вроде попали, да вот где–то в камышах попадали. А собаки сердятся: «Всегда так… мимо. Жрать меньше надо…»

Время летит незаметно, а вот уже и алая заря, а вот и солнышко. Канонада то разгорается, то стихает. Впечатление такое, как будто идет бой и штурмуют высоту. Бойцы то поднимаются в атаку и палят, а то вдруг залягут и притихнут.

«Эх, жалко, что ружья только у охотников, — думает Старый Селезень. — Нам бы сюда хоть одно на всех, мы бы уж сверху вниз–то понужнули…»

Раздаются одиночные выстрелы, дуплетом. Против законов физики одни выстрелы сухие, как щелканье бича, и сразу звук глохнет, как в вате, другие раскатистые, сочные, эхо от них по–о–шло с гулом, перекатывается и гуляет долго–долго. Ахают выстрелы с соседних озер.

Бедные, глупые уточки, верные своему инстинкту, летят одним маршрутом на кормежку и на озеро. Нет бы свернуть через лесок и затаится, а они точно по расписанию и по узкой тропке. Их понужают и передают с рук на руки и подгоняют выстрелами «бабах! бах!»

После выстрелов дробь сыплется сверху и тихонько булькает в воду.

Чайки те поумнее, сразу похоронились, прижухли и ни гу–гу. А вот летит ворона, тяжело махает над водой, удивляется: «Что тут такое у нас творится?» «Бабах!» — у вороны сыплются перья.

— Черти тебя носят тут. Не хватало еще тебя, сатаны…

Вот стремительная стайка со свистом идет прямо на охотников. Собачьим лаем гремят выстрелы. Утки наткнулись на засаду, веером разлетаются и стремительно набирают высоту, но упорно летят вперед.

То там то здесь со всего маха с высоты по наклонной смачно шлепаются утки и уже черными притонувшими кочками застывают на воде.

Еще долго гремят выстрелы, то стихая, то разгораясь. Но вот кончается перелет. Охотники, как после гипноза, приходят в себя и начинают переговариваются:

— Ну как, Вася?

— Да плоховато…

Чтоб охотник сразу стал хвастаться и сказал, сколько убил, — никогда. Надо знать, как у других, а уж потом не ударить в грязь лицом, хоть на несколько штук, да больше приврать.

— А где же твои двенадцать, если в руках всего две?

— Да в камышах не нашел…

Узнают ли своих сбитых уток и не спорят ли из–за них? Никогда! Уважающий себя охотник не опустится до того, чтоб оспаривать. Тут свой этикет.