Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям Страница 2

После недолгой внутренней борьбы жертва клюнула, но, мучимая еще неомертвевшими угрызениями совести, взяла только одну купюру.

Фальшивый храп сменился разгневанным возмездным ревом разочарованного, по-настоящему огорченного, озверевшего испытателя детской души.

Так вдохновенно и долго Оську еще не пороли!

— Нызкый сорт! — скандировал взбешенный безжалостный янычар. — Нэцыстая работа!

А потом лишили не только благорасположения, но и карманных денег на целый год.

Одним словом — катастрофа.

В эту длинную бессонную ночь Оська Турок с истерзанной задницей и утраченной верой в справедливость превратился в Остапа Бендера. Нет, он не вырос в одночасье, не заимел, как по волшебству, марьяжную внешность, железные мускулы, стройность, энергичность и наглость. Он все еще оставался худосочным вихрастым мальчишкой с облупившимся носом, но глаза! Теперь он смотрел на мир — испытующе, пристально, с коммерческим интересом и уже угадывающимся коварством.

И этот Остап Бендер был теперь навечно обречен любить деньги и страдать от их недостатка.

К тому же он сделал для себя по крайней мере два чрезвычайно поучительных и перспективных вывода: самый короткий путь к цели не всегда короток, как кажется на первый взгляд, и если рисковать — то за приличные дивиденды.

Любой другой пацан, несомненно, начал бы добывание средств к сносному (по мировым цивилизованным стандартам развитого общества) существованию в автономном режиме каким-нибудь примитивнейшим способом, вроде продажи свежевыловленных пучеглазых «бычков» (хочется добавить — в «томате»).

Остап же надолго — пока заживала израненная, истерзанная задница — впал в раздумья.

Он все еще возлежал на животе в нашем потайном гроте, когда я притащил ему очередной бутерброд, завернутый в свежую родительскую газету, и бутылку теплого сладкого чаю.

— Эх ты, Коля Остен-Бакен! Опять колбасы пожалел!

Насколько себя помню, Остап не упускал лишней возможности припечатать мою уязвимую гордость столь вызывающей, почти баронской фамилией (родитель клялся, что в его жилах — одна тридцать вторая какого-то древнего прусского князя).

«С такой фамилией — и не еврей!», — часто добавлял Остап. Или: «У тебя, пузырь, — роскошная фамилия, ее надо твердить как „отче наш“».

— Командор, маман ругается нехорошими словами… Грозится руки на себя наложить, если я буду продолжать прикармливать бездомных собак.

— Ну, ты ей и скажи, мол, высокопородный благородный пес по кличке Остапус страдает волчьим аппетитом.

— Болит?

— Голова?

— Я без шуток.

— Я тоже, — Остап не торопясь, тщательно пережевывая, смолол бутерброд и прямо из горлышка выпил полбутылки. — Слушай сюда, Коля Остен-Бакен, простофиля, недоросток и предводитель команчей… А не пора ли нам выйти в люди?

И через пару дней мы вышли в люди, предварительно обработав пару форменных брюк, украденных у старьевщика, и природную француженку Эрнестину Иосифовну Пуанкаре.

Она прямо-таки зарделась от внезапного интереса, проявленного непоседой и егозой, то бишь Остапом, к лингвистическим проблемам.

— Мадам, а как будет по-французски бандит? — спрашивал Остап робко.

— Ле банди, — отвечала томно Эрнестина Иосифовна.

— Мадам, а как будет у лягушатников — вор? — спрашивал Остап, степенно устроив руки, как образцовый ученик, задыхающийся от нехватки знаний.

— Ле волер, — отвечала Эрнестина Иосифовна послушно.

— Мадам, а в ихнем Париже имеются нищие? — Остап грустно и жалостливо вздыхал.

— Уи, уи… Э па сельмант а Пари.

— Мадам, и как они, бедняжечки, молят о милостыне у равнодушных парижан?

— Мосье, же не манж па сис жур… Господа, я не ел шесть дней… Мосье, же не манж па сис жур!

— А теперь, мадам, позвольте попробовать мне…

И Остап гнусяво и плаксиво повторил фразу, не ошибившись ни в одной буковке.

— Шарман… Шарман… — Эрнестина Иосифовна вдруг прочувствованно прослезилась: ее упрямый, непослушный, своевольный подопечный внезапно начал делать на языковом поприще потрясающие успехи.

— Мосье, же не манж па сис жур…

На Эрнестину Иосифовну Пуанкаре Остап ухлопал пол-дня, запасая аналогичные речи. На стибренные с телеги брюки у нас ушло всего полчаса. Вываляли в пыли да проковыряли гвоздем дырки на самых заметных местах.

И утром следующего дня, переквалифицировавшись на время из беззаботных шалопаев в озабоченных нищих (по слухам, самые удачливые из них за сезон становились Ротшильдами), мы отправились пешим ходом (дабы поиметь утомленный натуральный антураж) на дальние дачи.

В дороге Остап растолковывал мне значение магических французских фраз.

— Остен-Бакен Коля, глянь, сколько шныряет босяков. Они утомили народ бездельем и ленью… А мы с тобой не просто пара малолетних попрошаек, мы — падшие ангелы… Смотри, какой разгонистый кобель… Из порядочных семей, рухнувших в пучину бедности… Она же ему ухо отгрызет… Жаль, что мы не близнецы, на близнецов жальче смотреть… По масти, видно, не подошел кавалер… Только не вздумай открывать рот — мычи на здоровье… Еще один прет, как наскипидаренный… Говорить буду я… Успех нам обеспечен…

Но то ли Остапа подвел прононс, то ли погода стояла чересчур жарковатая — в общем, подавали нам скупо и редко, к тому же в основном медяками.

А одна раскормленная холеная сволочь, даже не потрудившись отворить калитки, спросила с неприкрытой торжествующей издевкой:

— Может, вам цыпленки еще выдать и ключ от квартиры, где деньги лежат?

— Дяденька! — прокричал Остап отчаянно. — Не ешьте сырых помидоров — понос прохватит!

— Федор! — позвала сволочь. — Угомони плебеев!

— Дяденька! У вас кошка сдохла! Любимая! — прокричал Остап, пятясь. — Две кошки!

— Федор!!!

— Подавись, жадюга! — Остап швырнул в калитку медяком и решительно зашагал прочь, позванивая скудной добычей.

Я еле догнал его на спуске.

— Низкий сорт, — Остап сплюнул в пыль. — Нечистая работа…

Глава 3

НА ПАЛУБУ ВЫШЕЛ

«Это что такое? Бунт на корабле?»

Прошел почти год.

От наших попыток нищенствовать на богатых дачах осталась лишь фраза, которую Остап часто повторял как, заклинание:

«И ключ от квартиры, где деньги лежат».

Остап заметно окреп, начитался романтических пьянящих книжек, преуспел в арифметике, щелкая задачки сугубо на меркантильные темы: ты — мне, я — тебе. Смилостивившийся янычар поощрял энтузиазм приготовишки энными сумами. Но, как говорится, — аппетит приходит во время еды.

Росли мы, росла и первая, но увы не последняя русская революция.

Кто-то митинговал, а кто-то разгонял митинги.

Кто-то бастовал, а кто-то клеймил бастовавших последними словами.

Нам же с Остапом не хотелось ни свободы, ни равенства, ни братства.

По весне мы с ним шибко загрустили, узрев финансовую пропасть, неумолимо развергающуюся перед нами. Надо было во чтобы то ни стало удержаться хотя бы на краю.

Тогда, отчаявшись, мы решили принять участие — в еврейском погроме, конечно, не на главных ролях, и даже не статистами, а с расчетом культурно и аккуратненько поживиться в панике, суматохе и оре.

Долго ждать не пришлось. Вскоре православные крестовым ходом отправились бомбить соседнюю с нашей улицу.

Впереди чинно шествовали ряхи с хоругвями, за ними выступали дюжие мордовороты с кувалдами и ломами на крутых плечах, за мордоворотами семенили улыбальники приказчиков, а далее тянулись обывательские физии.

Мы с Остапом пристроились в самый конец возбужденной от близости цели процессии. Но Остапу было скучно и невыносимо на галерке, и его понесло в партер за волнующими подробностями. Я же из врожденной робости и такта, данного мне строгим воспитанием, побоялся втискиваться в мат, рев и гомон. И тут Остап, заметив, что я замялся, вдруг заорал по привычке: «Эй, ты Остен-Бакен! Давай сюда!»

Мат мгновенно смолк.

— Не дождешься! — крикнул я опрометчиво ему в ответ.

Процессия судорожно замерла, а потом медленно и неумолимо, громыхая подкованными сапогами, начала разворачивать в мою сторону недоуменные физии, ощерившиеся улыбальники, счастливые мордовороты и помрачневшие ряхи.

Я оцепенел, как откормленный розовый поросеночек перед изголодавшимся волком.

Но тут Остап, опережая всех, схватил меня за руку и потащил на буксире в бешеном темпе к ближайшим с открытой калиткой воротам.

— Держи жидовских выблядков!

— Бей пархатых!

— Ату-ату!

Неслось нам в спины.

Я успел оглянуться.

Процессия, превратившись в озверелую толпу, отдалась упоению погони.

О, родимые проходные дворы, заборы, брандмауэры, крыши, чердаки, лестницы, спасшие заблудшие души, которые, быть может, ненароком сами спасли кого-то от погрома, взяв удар на себя.