Йозеф Лада - Картинки похождений бравого солдата Швейка Страница 20

… и потолковал с хозяином о том, что часто напиваться — это и в самом деле грех. Трактирщик на это заявляет, что ему все на свете нипочем; единственно же, чего он не переносит, так это пьяного, который налижется в другом месте, а к нему придет опохмеляться бутылкой сельтерской, да еще в придачу учинит дебош… Ладно, пошел старик Вейвода искать безалкогольные вина. По дороге он познакомился еще с одним, тоже трезвенником. Старик Вейвода выставил на радостях бутылку вермута — отпраздновать знакомство, — а затем они пошли на Бользанову улицу, где в самом деле подавали одни фруктовые вина — алкоголя в них ни-ни! Раздушили они поллитровку и давай орать, чтобы им выдали официальную справку, что они потребляют безалкогольное вино…

… а не то, мол, разнесут здесь все в пух и в прах. Вместе с граммофоном. В конце концов пришлось полицейским втащить их по лестнице наверх, сунуть в сундук, отвезти в холодную и обоих рассовать по одиночкам. Ну, а потом, само собой, засудили обоих трезвенников за пьянство…» — «Зачем вы мне все это выкладываете?» — раскричался Дуб, который от Швейкова рассказа полностью протрезвел. «Осмелюсь доложить, господин лейтенант, к вам это, конечно, не относится, да раз уж к слову пришлось…» Тут Дуб подумал, что Швейк его оскорбил, а поскольку он уже совершенно очухался, то заорал: «Ты меня еще узнаешь! Как ты стоишь?» — «Осмелюсь доложить, плохо». И Швейк немедленно по-уставному вытянулся в струнку!

Расставшись со Швейком, поручик Дуб велел позвать денщика Кунерта и приказал ему раздобыть кувшин воды. К чести Кунерта будь сказано, что ему изрядно пришлось поноситься по Турове-Вольской в поисках и кувшина, и воды. Кувшин ему, наконец, удалось где-то украсть прямо с подоконника, а воду в него он набрал из наглухо заколоченного колодца. Для этого, само собой, пришлось отодрать несколько досок — колодец забили по подозрению на тиф! Однако поручик Дуб выпил целый кувшин без каких бы то ни было последствий, чем еще раз подтвердил справедливость пословицы: «Хорошей свинье все на пользу!»

Балоун, Швейк, Ходоунский и Ванек получили приказ: немедля отправиться в Лисковец, где приготовить ночлег для всей роты. «Братцы, — тихо сказал Балоун, — нас предали!» — «Тогда жми первым и защищай нас своим телом, — предложил ему Швейк. — А когда тебя подстрелят, смотри, не забудь сказать нам об этом — чтоб мы вовремя залегли! Каждый солдат должен радоваться, когда по нему палят вражеские солдаты, потому как от этого у неприятеля останется меньше боеприпасов!» — «Так ведь у меня же дома хозяйство», — тяжко вздохнул Балоун. «А ты плюнь на свое хозяйство, — советовал Швейк, — лучше сложи голову за государя императора. Как тебя в армии учили!»

«Хоть бы поесть дали чего… — продолжал вздыхать Балоун. — Нет, не ценил я свое семейное счастье! Представляешь, раз я отхлестал свою старуху, потому что она сливовые кнедлики посыпала маком заместо творога… Все мне казалось, что мак в зубах застревает. А теперь вот иду и думаю — хоть бы застревал!.. Сколько она наревелась, когда я требовал, чтоб клала побольше майорану в ливерную колбасу! А при этом, ясное дело, всегда, бывало, ткну ее разок-другой… Раз я ее, бедняжку, страсть как излупил — не хотела прирезать на ужин индюшку, хватит-де с меня и петушка…» — «Эх, братцы, — расплакался Балоун, — сейчас бы ливерной колбаски, хоть и без майорана…»

В селе залились лаем собаки, экспедиция была вынуждена остановиться. «Похожая передряга приключилась с нами на учениях под Табором, — сразу же стал рассказывать Швейк. — Подошли мы таким же манером к одному сельцу, а собаки подняли жуткий лай, хоть святых выноси! Наш капитан отдает приказ: ни одна собака не смеет пикнуть, иначе ей тут же гроб! А я чего-то там напутал и объявил сельскому старосте, что, дескать, хозяину каждой собаки, ежели которая ночью залает, тут же будет гроб с музыкой. Староста сразу в главный штаб — просить для всего села милости. Но там его, конечно, никуда не допустили. Вернулся он домой, и пока мы вошли в село, у всех собак морды были обвязаны тряпками… Так что три собаки даже взбесились».

Квартирьеры уже спускались в деревню, когда Швейк преподал им ценный совет: собаки, мол, ночью боятся огоньков зажженных цигарок. Однако оказалось, что лают деревенские шавки от радости, любовно вспоминая о проходивших войсках, которые всегда им оставляли чего-нибудь поесть. Откуда ни возьмись, вокруг Швейка появились четыре барбоса, которые дружелюбно принялись кидаться на него, задрав кверху хвосты. Швейк их гладил, похлопывал и разговаривал в темноте, как с детьми: «А вот и мы! Мы тут у вас поспим сладенько, баюшки-баю, дадим вам косточек, корочек, а утречком, глядишь, и дальше на врага потопаем».

Когда квартирьеры забарабанили в дверь первой избы, изнутри раздался визгливый женский голос, объявивший, что муж на войне, дети хворают оспой и что москали уже все забрали. Дверь открылась лишь после того, как солдаты наставительно сказали, что они квартирьеры. Оказалось, в этом доме живет сам староста, который тщетно пытался убедить Швейка, что он не подделывался под писклявый женский голос. Затем он стал их уверять, что деревня малюсенькая, что в ней не поместиться ни одному солдату. Спать совершенно негде, да и харчей тоже нет. Словно в доказательство правдивости его слов, в хлеву замычали коровы и послышался визгливый женский голос, прикрикивавший на них.

Одеваясь, староста не переставал твердить свое: «Идемте, паны добродии, в Кросенку. Село большое. А у нас? Что у нас? Единственно вши, чесотка или там оспа! Вчера вот три мужика почернело от холеры… Проклял всевышний Лисковец…» — «Ладно, — сказал Швейк, делая руками международный жест, означающий повешение, — мы тебя вздернем прямо тут, перед избой. Потому как идет война и у нас приказ спать здесь, а не в какой-то там Кросенке. Тоже мне нашелся умник, планы наши стратегические менять!.. Раз был, господа, такой случай…» — «После расскажете, Швейк», — прервал его каптенармус Ванек. «А теперь — тревога и гони квартиры!» — закончил Ванек, обращаясь к старосте.

Когда староста вышел из горницы, Ходоунский вдруг воскликнул: «Балоун-то куда исчез?» Однако не успели они толком осмотреться, как за печью тихо отворилась какая-то дверка, и в нее с трудом протиснулся Балоун, неожиданно заговоривший гнусавым голосом: «Я бхыл в кладовке, залез во что-то хукой, набил себе полный хот, а тепехь все пхистало и не отстает! Ни сладкое, ни соленое. Хлебное тхесто». В жизни им еще не приходилось видеть такого замызганного австрийского солдата! А до чего они перепугались, когда увидели, как у Балоуна оттопыривается мундир! «Что с тобой случилось?» — спросил Швейк. «Это огухцы. Тхи штуки я уже съел, а остальное пхинес вам»…

Балоун стал вытаскивать из-за пазухи и раздавать огурец за огурцом. Но тут на пороге появился староста с фонарем в руках. Увидев эту сцену, он перекрестился и истошно завопил: «Москали брали и свои забирають!» Все вышли на улицу и пошли по селу, сопровождаемые целой сворой псов. Барбосы упорно не отставали от Балоуна и всё кидались на карман его штанов, где лежал кусок сала, который Балоун по жадности подло утаил от товарищей. «Чего это они к тебе так пристают?» — полюбопытствовал Швейк. После длительных раздумий Балоун ответил: «Доброго человека чуют». Но при этом не сказал, что держит в кармане руку на добром шматке сала!

Штаб роты разместился в доме священника, а рота — на небольшой винокурне. Каптенармус и кашевары метались по деревне, доставая свинью, но все было впустую. Разбудили и еврея в корчме, который начал рвать на себе пейсы, громко сожалея, что не может господам солдатам ничего предложить. Наконец он пристал к ним, предлагая продать одну столетнюю корову, невообразимо тощую дохлятину. Корчмарь заломил за нее баснословную цену и рвал на себе волосы, что такой коровы не найти во всей Галиции, во всей Европе и на всей земле, что это самая толстая корова, какая вообще когда-либо была на белом свете! Смотреть эту корову ездят из самого Волочиска, божился старик корчмарь.

«Лучше убейте бедного еврея, но без коровы не уходите!» Своими воплями и причитаниями он сбил всех с панталыку и, в конце концов, эту падаль, которой побрезговал бы любой живодер, все-таки потащили к полевой кухне. Уже с деньгами в кармане корчмарь еще долго плакался, что его пустили по миру, потому что он за бесценок отдал такую замечательную корову. Он просил его повесить — на старости лет он сморозил такую ужасную глупость, из-за которой его праотцы непременно перевернутся в гробу! Вывалявшись еще разок в пыли, он вдруг стряхнул с себя всю скорбь я пошел домой. Жене корчмарь сказал: «Эльза, жизнь моя, солдаты глупые, а твой Натан — большая умница!»