Александр и Лев Шаргородские - Министр любви [cборник рассказов] Страница 24

Наконец Пума начинал поливать ее водой.

— Перестань сейчас же, дрянь такая! — шумела она, но он только хохотал и брызгался еще сильнее. — Ну, ты сейчас у меня получишь!

Тут она спотыкалась и плюхалась в воду.

— Уф! — у нее захватывало дыхание, — холодрыга!

Мы оставались возле нее, а Нонико заплывал далеко, к плоту, и отдыхал на нем.

Лия плескалась, и вода казалась все теплее.

— Горячее молоко! — в конце концов говорила она.

Дальше колена она не заходила.

Но однажды, когда Нонико был на плоту, и мы занимались Пумой, мама вдруг исчезла.

Мы крутили головами — ее нигде не было. Катя пару раз ныряла под воду — никого! И тут я заметил столб воды. Кто‑то плыл спортивным кролем. Это была мама! Мы остолбенели.

— Куда ты?! — закричал я, но она только прибавила скорость.

Я схватил скутер — пятьсот франков за десять минут — и погнал за ней. Все было напрасно — ее было не догнать.

Она доплыла до Ноники, и тот помог ей взобраться на плот.

— Ты откуда, бабушка? — удивился он.

— Дай мне отдышаться, — сказала она, — варт а вайленке!

Я подрулил на скутере.

— Мама, — сказал я, — почему ты вдруг поплыла?!

— Как почему?! Я должна была ему сказать, что в Израиле надо много пить!

— Ты не могла подождать, когда он вернется?

— А если бы я забыла?

Обратно Лия плыть отказалась.

— Я не умею, — удивилась она, — вы что, не знаете?!

Она немного отдохнула на плоту, еще раз напомнила Нонико, что в Израиле надо много пить, и мы ее погрузили на скутер. Пятьсот франков — десять минут!

Потом она опять заходила только по колено.

Даже на нашей лодке она не хотела прокатиться.

— Отвяжитесь с вашей лодкой, — ворчала она, — хоть бы ее уже проткнули!

Бабушкиной просьбе кто‑то внял, и лодку нашу регулярно стали прокалывать. Она стояла в патио и это было нетрудно. Мы ее заклеивали, ставили заплаты — а назавтра ее опять протыкали.

Мы решили поймать бандита. Я засел в засаде, за туалетом, в патио, и около двух ночи в таинственном свете луны увидел разбойника. Это была мама. Она осторожно кралась к лодке. В правой руке она сжимала шило. Подойдя, она размахнулась и вонзила его в днище.

— ПШШШ — Лия с удовольствием слушала, как из лодки выходит воздух.

Я вышел из‑за укрытия.

— Шолом — Алейхем, — сказала Лия, — я иду в уборную.

— С шилом?

— На такой даче надо ходить с пистолетом, — ответила она и скрылась в туалете.

— Я видел, как ты проткнула лодку, — сказал я.

Лиина голова появилась из‑за дверей.

— Неужели нельзя было сразу догадаться, кто это делает? — удивилась она. — Если вы начнете на ней тонуть — кто вас спасет? Я не уверена, что смогу поплыть кролем вторично…

После утреннего купания Лия не спеша возвращалась на дачу. Она посматривала, что едят в «Сорренто» и наблюдала, как наливался каждое утро виноград, дикий виноград, который рос на стене нашей «баржи», вился вдоль окон и уходил на крышу.

Лия часто закидывала голову и срывала несколько гроздей.

Виноград, который мы привозили из Италии — крупный, сочный, — она не брала в рот, а этот ела с большим аппетитом, вместо завтрака и обеда.

— Такой виноград ели только члены Политбюро, — говорила она, сидя в патио, — он называется «черная изабелла».

Однажды я попробовал «изабеллу» — это была кислятина, я плевался полдня.

— Что ты понимаешь в винограде, — говорила Лия, — какой оттенок, какой аромат — меня хлебом не корми, дай такой виноград! И потом — он целебный, от «изабеллы» проходит гипертония, атеросклероз, спина. Вы знаете, что уже целую неделю у меня не болит спина?..

Она ела его — он был бесплатным, за ним не надо было таскаться в далекую Италию.

Иногда с моря я наблюдал, как мама грациозно срывала «изабеллу», превращаясь из корсара в вакханку.

Потом она шла на кухню и варила кашу, одновременно поглядывая в подзорную трубу.

— Нонико, — кричала она, — солнце вредно, немедленно иди в воду.

— Алик, иди домой, каша готова.

Все продолжали купаться, я поднимался, хлебал кашу в патио, слушал приемник, листал «Нис матэн», где на каждой странице кого‑то убивали, потом брился на солнце, под фигой.

Наконец поднимались все. Лия усаживала Пуму и начинала его кормить. Она рассказывала ему о блокаде Ленинграда, как падали бомбы, и каждый раз, когда взрывалась очередная бомба, Пума раскрывал рот, и Лия вкладывала туда все, что успевала — поэтому бомб на Ленинград упало больше, чем на самом деле.

Лия часто рассказывала Пуме о своей жизни.

— А что ты делала в Средней Азии? — спрашивал Пума.

— Снимала паранджу.

— А что это — «паранджа»?

— Это чадра, ей женщины закрывали лицо.

— Они были очень некрасивыми? Зачем женщины закрывали лицо?

— Открой рот, скажу.

Пума широко раскрывал рот, там скрывалась полная ложка.

— Законы шариата, — объясняла Лия.

— А что такое — «шариат»?

— Страшное дело, — Лия делала ужасные глаза.

— Ну скажи, что это — «шариат»?

— Рот!

Пума раззёвывал.

— Шариат, — Лия впихивала три ложки, — это законы для мусульман.

— А кто такие — мусульмане?

— А это пусть тебе объяснит твой братик, он с ними будет жить, он с ними на верблюдах кататься будет.

Пума все съел, и мусульмане Лию больше не интересовали…

Солнце начинало припекать, она закрывала голову косынкой.

— У меня ничего нет на обед, — говорила она и садилась составлять список.

— Купите больше хлеба, — напоминала она, — прежде всего в доме должен быть хлеб.

Лия все ела с хлебом — суп, картошку, грушу, пирожное.

В ресторане, что бы мы не заказывали — она всегда закусывала корочкой хлеба.

— Иначе я не сыта, — объясняла она.

Это у нее осталось с блокады, когда в день давали сто двадцать пять грамм какой‑то серой массы, лишь издали напоминавшей хлеб.

Странно, но и Пума обожал хлеб — когда мы ходили в гости, он ел только его.

Он вообще был похож на бабушку — походка, задранный нос, командир. Оба они никого не слушали и делали, что хотели. Когда его увозили куда‑нибудь на день, Лия ходила как львица, которую лишили львенка…

… — Потом, — продолжала Лия, — помидоры, только выбирайте твердые, а то в прошлый раз привезли гниль!

Мы брали рюкзак, сумки и ехали на электричке в Больё.

Мы привозили гречку и синюю сливу, камамбер и прованские яблочки, отбивные и итальянские арбузы.

— Арбуз я просила?! — уточняла Лия.

Обедали мы в патио. Остро пахли прованские овощи. Ягненок был на косточке. Иногда я покупал легкое вино. Потом мы укладывали Пуму. Он самоотверженно защищался, наконец засыпал и мы спускались в «Сорренто», на плетеные кресла, за белые столики, выпить стаканчик кофе и выкурить по «Амбассадору».

Хорошо сидеть в купальнике, когда молод, худ, загорел, и каждые десять минут барахтаться в нежной волне.

Мы болтали, читали одного и того же писателя, который когда‑то жил недалеко, в Ментоне, и писал, как никто другой. Мы пытались разгадать его секрет…

Мы слушали «Ерушалаим шел заав», Нонико объяснял нам положение на Ближнем Востоке, и Витторио, когда был в хорошем настроении, присылал нам «Мартини драй» с лимончиком на борту…

Мы смеялись, фотографировались, строили рожи.

Вскоре появлялся недовольный Пума и искал нас суровым взглядом.

— Нехорошие! — кричал он и бежал к нам.

— Пума, — кричала Лия из окна, — вернись немедленно, ты совсем не спал.

Он прятался под стол.

— Скажите, что меня здесь нет, — шептал он.

— Катя, — шумела Лия, — он не доел клубнику. Пусть немедленно доест!

Пума уже засовывал в рот сигарету и зажигал спичку.

— Сумасшедшие родители, — кричала Лия, — куда вы смотрите?!

Ребенок вырастет хулиганом!

Катя вырывала сигарету.

— Дай нам договорить, Пумочка, — просила она, — пойди, поспи.

— Я уже поспал, — отвечал он.

Он не любил спать, боялся что‑то прослушать, проглядеть, пропустить. Этим он походил на меня. В детстве, если я в воскресенье вставал позже восьми — мне казалось, что я проспал всю жизнь… Всегда бодрствовал, торопился — и что поймал?

— Ты поймал нас, — отвечала мне на это Катя.

Она была права…

Иногда мы ездили в Италию, в старинный город Вентимилию.

Мы болтались по «меркато», где был поддельный Карден, по древним улицам, где пили легкое вино, играли в карты, в лавке нам делали «панино кон прошютто», вкусные до безумия. Мы стриглись у «Тино и Джулио», ели «фокаччо» в маленькой пиццерии напротив, где был один стол и два стула и знали бар с удивительным капуччино — пенка в нем держалась до самого конца…

В Вентимилии был дешевый коньяк, аппетитная «казателла», пахучий «пармиджано». Мы привозили его огромными булыжниками, килограмма по полтора. Лия хваталась за голову: