Джон Шемякин - Дикий барин в диком поле (сборник) Страница 26

Особенно отличился в поздравлениях кто? Вы догадались, да. Со вчерашнего дня, вероятно, шла работа творческой лаборатории И.С.

Поздравление Кеши прозвучало примерно так:

– Как сказал Платон, – Федюнин говорит глубоким баритоном, – Платон мне друг, но истина дороже! Поздравля… днё… хоть ты и не… пра… Па… трика… в этот де… мы… расая! Расия!..

Я перебил:

– Ты который день гулеванишь, кавалер несвежий?!

А на том конце воображаемого в «Мегафоне» провода короткие гудки. Видимо, Патрик зашёл в дом к Кеше окончательно. Поставил лиру в угол, поплясал, попросил укрыть от ищеек. Потом Патрик заблюёт периметр, залапает до блеска всё доступное и ждущее, разобьёт машину об автоматические ворота. Он не в первый раз заходит.

Я тоже, конечно, посильно отмечу новый и прекрасный праздник. Вот как выглядят поющие про столицу Ольстера негры, так и спляшу. Примерно так.

С праздником св. Патрика, станичные! Но у меня-то фамилия у бабки была Тодд, я хоть к этим колхозникам какое-то, к сожалению, отношение имею. Вы-то чего?

Вальжан

Я один раз видел плачущего Иннокентия Сергеевича. В Лондоне.

Мы семьями смотрели «Отверженных». В момент смерти Жана Вальжана на руках дочери Федюнин всхлипнул и засунул в рот последнюю шоколадную конфету из коробки.

Свою коробку он прикончил на «Облачном замке» и немедля занялся коробкой Георгия Джоновича.

За конфетами лазил руками через меня практически. Я просто сидел на полпути. Федюнин, не отрываясь, смотрел на сцену, по-детски доверчиво интересуясь, кто куда пошёл, а это кто, зовут-то его как, он её папа, а она совсем из кабака этого уйти, что ль, не может, это тот, кто подсвечник украл, а это кто такая?

И при этом рукой правой через меня в коробку к моему сыну. В этом наш Иннокентий весь.

И если меня спросят, если у меня поинтересуются, какое зрелище меня потрясло больше всего в театре, я отвечу честно: чистая слеза нашего лысого бугая Кеши, жующего последнюю конфету в момент кончины беглого каторжника Вальжана.

Он правда этого Вальжана жалел.

Инвалиды

Сложность и странность путевых очерков для меня состоит в их бесконечной фрагментарности и бессилии в графически скупой манере описать поведение бесполезного Федюнина в Доме инвалидов, например.

В Дом инвалидов мы прибыли после посещения ресторана «Максим» (приношу извинения всем строгим критикам). Пока я, драматически выбрасывая то левую, то правую руку, крепнущим от оборота к обороту голосом повествовал и иллюстрировал, бесполезный Федюнин прознал каким-то чёртом, что в этом самом Доме инвалидов до хрена содержится самых взаправдашних увечных французских вояк.

Известием этим он потряс собравшихся в ту минуту, когда я обнимал могилу Вобана, орошая её благодарственными струями слёз.

Сами можете вообразить: где мои рассуждения о влиянии Вобана на европейские ландшафты, проникнутые чёткими серыми гранями математически убийственной красоты крепостей, бастионов и гранитной зернью стен, в сравнении с криком бесполезного Федюнина о том, что прямо под нами есть какие-то бассейны с плескающимися в них безногими седыми ветеранами Индокитая?! Не успел я оглянуться, не успел утереть обшлагом глаза – вокруг ни души! Все участники экспедиции рысью помчались за ничего не соображающим Федюниным куда-то в мифические бассейновые подвалы.

Я потом строго у всех спрашивал, срывая у каждого стоящего в строю зажелтелые от пота лычки, а зачем вам это было надо, друзья мои, мои камарады? А, аферисты? А?! Куда побежали, сволочи, в разгар проникновенной лекции мастера?! С колен не вставать! Команды не было!..

Загадочна душа моих друзей. Жабу им покажи на палке, весёлую и согласную на многое, – всё! Свечи оплывают в тишине, следующей за монологом. Доигрывай при пустом партере. Уходи со сцены под стук собственных каблуков и плач уборщицы.

Такая вот у моих друзей живость натуры.

За Федюнина было особенно стыдно. Впрочем, это эпиграф к любому повествованию. Главное, я-то зачем побежал?!

Культура

Подоспели первые итоги музейного трипа.

Что бы я ни делал в залах, меня принимают за умелого, хоть и усталого экскурсовода. А Иннокентия Сергеевича – за прекрасный, бодрый экспонат.

Оставил на секунду Федюнина в Зоологическом музее – несовершеннолетняя Елизавета Генриховна Шемякина отказалась искать сортир для крошечных красавиц самостоятельно. Возвращаемся, вытираясь всеми руками друг о друга, а Кеша стоит в разделе ластоногие, между морским леопардом (добыт в 1934 году) и сивучем (добыт в 1907 году). И на Кешу смотрят дети, а Кеша смотрит прямо перед собой.

У Мраморного дворца попробовал сесть на Иннокентия верхом рядом с памятником Александру III Миротворцу (скульптор П. Трубецкой) и проскакать вокруг здания с криком: «Вы знаете, чья я дочь!» Не успел – чуть было цветы не возложили. Слез с Федюнина, потрепав по холке в три наката.

Воспоминаниям нет конца. Плакали в Эрмитаже, в экспозиции западноевропейской живописи XV–XVI веков. Такое всё изящное… такое… такое всё… трогательное.

В Русском музее провели альтернативное обслуживание группы женских красивых курсантов. Дополняли картины Семирадского поучительными инсталляциями. То же у картин Смирнова Н.

Потом ели «сига слабой соли» и отбирали у Генриховны маринованный лук. На Английской набережной у особняка Дервиза поздравили новобрачных, и очень удачно это сделали.

Под аркой Главного штаба Кеша мелодично свистел, а я восхищался.

Спасли школьника во время впечатляющего шоу разведения Дворцового моста. Спас его Иннокентий, а я сделал духовное внушение и тем вторично спас дитятю для Господа нашего. Потом Кеша решил спасти школьника в третий раз, но был отвлечён туристкой из Краснодара, пока я возился с поникшей в неожиданно богатырском сне Елизаветой.

У Спаса-на-Крови драматически изобразил в лицах всех участников трагедии, включая божьих ангелов. С закрытыми крыльями глазами рассказывал обо всём горестно и буднично. Кеша спрашивал за Перовскую, но я с ментами не кентую.

Потом недоверчиво смотрели на абстрактную живопись. Потом выяснилось, что Кеша её, оказывается, прекрасно понимает, а я просто сочувствую чужому счастью.

Ели стейки на спор. Я проиграл, но платить всё равно отказался. Такой вот я человек.

Пользуясь безнадзорностью, тайком сбегали на стриптиз, и тут вновь неожиданностей не произошло. Когда уходили, стриптизёрши одевались в скромное серое и взволнованно звонили далёким мамам.

Когда Кеша помогает, на шпагат может сесть каждый. А когда Кеша мешает, то из шпагата далеко не каждый выйти может. Это я, в основном, про себя.

Вернулись со стриптиза, взволнованно обсуждая сфумато итальянских живописцев и вызывающе трезво глядя на двери, стены, стулья и встречающие нас смутные фигуры.

Расправа

– Тащи его сюда! – азартно и жарко выдохнул я Иннокентию. – Тащи его! Третий день упорствует, гадина такая! Нажрал уже рублей на семьсот… гадина…

Третий день скрывается у нас в степях наш общий друг Константин Христофорович Шахбазиди. Он греческого подданства, прямой потомок философа Гераклита и нимфы Илиопы, соблазнённой у ручья сим бойким мудрецом.

Третий день не признаётся нам, где зарыл сокровища германской нации. А мы ведь всё с Федюниным рассчитали по цифрам, сколько там приходится на одну смышленую греческую душу. И было нам и больно, и любопытно. Наш-то шестой сундук ещё не полон.

Два дня Костя Шахбазиди чаровал нас и морочил томящими душу рассказами про бедствия Эллады. Гомер в гостях у Михаила Семёновича Собакевича. Два дня, склонясь над арфой, воспевал своего цитруса какого-то. Утираясь по жаркой поре полотенцем мокрым, слушал я его, грустя и подпевая. Кеша вообще не поднимал головы с возложенных на стол рук. Стыдился, что увидим его зарёванные медвежьи глазки.

Расчувствовавшись, послал я за колбасой и за прочими редкими в доме лакомствами, вынес на блюдце редьки в меду.

Ввечеру второго дня говорить без хрипа уже никто не мог. Все качались в горе.

– Дом… дом поросёнка должен быть кре… крепостью! Обобраны разнообразными тофслами! И вифслами! – стонал я, дубася кулаками о скатерть. – Несите мандолину… Σμαράγδια και ρουμπίνια θα σου φέρω, говорю, постылые! Потому как και με καρφώνει ο πόνος!

А на третий день сорвался я. Когда картина пишется широкими мазками – это одно. Алчные немцы, Папандреу какой-то, труд и пот – это понятно. А вот когда в дело идут подробности, то целокупная картина гибели койне эйрена начинает распадаться.

– Ты четырнадцатую зарплату получал?! – наклонился я над бывшим школьным товарищем. – Ответствуй немедля, жадоба! А премии?! А почему у тебя БМВ?! Ты совсем, что ли, короч, попутал, где тут кто кого? А?! Ах ты ж… Прими-ка! А ещё! Куда девал эскудо, паршивец?! Тащи его, Кеша, в подпол, на цепь его там засаживай, будем его огнём язвить с выволокой, греби ж его, жиробаса!