Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 1 Страница 26

А победил в том отборе, а потом и на конкурсе — блестяще и без вопросов — рижанин Борис Розин. Зачем ему, автору текстов Геннадия Хазанова и признанному профессионалу, понадобилось участие в этом состязании, так и осталось для меня загадкой. Вообще-то его место было в жюри…

Наутро мы завтракали в тульском гостиничном буфете, и выяснилось, что Розин только что вернулся из Торонто и вскоре уезжает туда насовсем.

Две недели, проведенные в мире мытых с мылом мостовых, окончательно сорвали и без того желчного Бориса с советской резьбы. С трудом удерживая себя от мордобоя, Розин терроризировал официантку. Его интересовало буквально все: почему на скатерти пятно, почему на столе нет салфеток, почему у вилки отломан зубчик, почему к нам не подошел менеджер…

Менеджер — в восемьдесят девятом году, в гостиничном буфете в Туле!

Когда Розин холодно полюбопытствовал, почему официантка ему НЕ УЛЫБАЕТСЯ, я понял, что бить морду, и в самое ближайшее время, будут — нам…

Впрочем, Боря был прекрасен и до всякой Канады. Геннадий Хазанов вспоминал, как однажды (в глубоко советское время) он пригласил Розина прокатиться с ним не то в Подольск, не то в Серпухов — выступить, подмолотить деньжат, а заодно пообщаться.

Оттуда прислали машину — и они поехали. И когда съехали со стратегического шоссе собственно в Россию и машину затрясло по колдоебинам, рижанин Розин вежливо осведомился у шофера:

— Простите, а что: вчера бомбили?

Шофер поглядел на Борю из зеркальца дикими глазами.

Гран-при

В жюри одесского конкурса молодых писателей-юмористов по случаю перестройки сидели: журналистка, банкир, советский работник, редактор радио… Обидно, что никак не были представлены железнодорожники и работники ГАИ.

Но! Председателем жюри был — Григорий Горин!

Потом он уверял меня, что я бормотал текст, глядя на него чуть ли не с вызовом: мол, вы вообще не умеете стоять на эстраде, а туда же: сидите в жюри… Я этого не помню — я вообще ничего не помню; кажется, я был без сознания.

Журналист, банкир, советский работник и редактор радио твердо видели меня в гробу, Горин вступался, и в результате компромисса я занял пятое место. Жутко переживал я по поводу этого пятого места; оно казалось мне поражением…

Я вернулся в Москву, и через какое-то время мне стали звонить из редакций и интересоваться, нет ли у меня чего-нибудь для них. Это было что-то новенькое… Вдруг начали приглашать на выступления в хорошие места. Я шел по следу и раз за разом обнаруживал, что мое имя называл и рекомендовал ко мне присмотреться — Горин.

Тут только до меня дошло, что я получил в Одессе настоящий «гран-при»: внимание и симпатию Григория Израилевича…

ПРИЛОЖЕНИЕ

Этот текст был написан в марте 2000 года: Горину только что исполнилось 60 лет…

«Писать о Горине трудно. Виною этому пиетет — чувство, не прошедшее за десять лет личного знакомства.

Откуда бы?

В нашем бойком цехе, где принято, без оглядки на возраст, называть друг друга сокращенной формой имени в уменьшительно-ласкательном варианте, Горин твердо остается Григорием Израилевичем. Он, конечно, отзовется и на Гришу, но раньше у меня закаменеет язык и пересохнет гортань.

Потому что он, конечно, не чета нам, сухопутным крысам эстрады и ТВ. Горин давно отплыл от этих гнилых причалов. С командорской трубкой в зубах он возвышается на капитанском мостике и вглядывается вдаль.

Перед ним — необъятные просторы мировой драматургии и всемирной истории. Он плывет туда, где бушуют настоящие страсти, — и там, на скорости пять драматургических узлов, как бы между прочим ловит рыбку-репризу.

Она идет к нему в сети сама, на зависть нам, юмористам-промысловикам, в это же самое время, в разных концах Москвы, мучительно придумывающим одну и ту же шутку ко Дню милиции.

Завидовать тут бессмысленно, ибо шутка у Горина — результат мысли, и блеск его диалогов — это блеск ума. Этому нельзя научиться. То есть научиться, конечно, можно, но для начала необходимо выполнение двух условий. Во-первых, надо, чтобы черт догадал вас родиться в России с душой и талантом, но при этом еще и евреем с дефектом речи. А во-вторых, чтобы все это, включая дефект речи, вы сумели в себе развить — и довести до совершенства.

Чтобы всем окружающим захотелось стать евреями, а те из них, кто уже, чтобы пытались курить трубку в надежде, что так будет глубокомысленнее, и начинали картавить в надежде, что так будет смешнее…

Будет, но недолго.

Потому что в инструкции одним черным записано по белому — “с душой и талантом”.

Горин, конечно, давным-давно никакой не писатель-сатирик. Эта повязка — сползла. Или, скорее, так: Горин — сатирик, но в старинном качестве слова. Его коллегой мог бы считать себя Свифт — и думаю, не погнушался бы, особенно если бы прочел пьесу про самого себя.

Выдержав испытание театром и телевидением, горинская драматургия выдержала главное испытание — бумагой. Горина интересно — читать! Прислушиваясь к себе и сверяя ощущения. Вспоминая.

Помню, как я ахнул, в очередной раз прилипнув к телеэкрану — “Мюнхгаузена” показывали вскоре после смерти Сахарова, и еще свежи были в памяти скорбно-торжественные речи секретарей обкома с клятвами продолжить правозащитное дело в России. Я будто впервые увидел вторую серию этой ленты — и поразился горинскому сюжету, как пророчеству.

Григорий Израилевич чувствует жизнь, он слышит, куда она идет — и умеет написать об этом легко, смешно и печально. Поэтому, как было сказано по другому поводу у Бабеля, он Король…»

Ему оставалось жить три месяца. Проклятым летом 2000-го я вспоминал печальное ахматовское: «Когда человек умирает, изменяются его портреты»…

Зиновий Гердт говорил про Андрея Миронова: «После смерти Андрюша стал играть еще лучше». Конечно, лучше! Смерть устаканивает масштабы, прочищает восприятие… «Время — честный человек…»

Блестяще одаренный при жизни, после смерти Григорий Горин стал писать гениально.

Два редактора

Редактором моей первой книжки — в 1990 году, в библиотечке журнала «Крокодил» — должен был стать фельетонист Александр Моралевич, человек блестящий и едкий.

Едкость эта стоила ему недешево. Рассказывают: как-то в разгар застоя он сдал свой очередной фельетон и уехал в отпуск на Черное море. Купил там свежий номер «Крокодила» — фельетона нет. Александр Юрьевич позвонил в редакцию. Секретарша главного сказала: ваш фельетон читают. Фельетон не вышел и в следующем номере. Моралевич позвонил. Секретарша сказала: еще читают…

Тогда Моралевич пошел на ближайший черноморский телеграф и послал в издательство «Правда», в журнал «Крокодил», на имя главного редактора, телеграмму-молнию следующего содержания: «Напоминаю вам зпт что русский алфавит состоит из следующих букв двтч А зпт Б зпт В…»

Дошел до конца алфавита и подписался.

Надо ли говорить, что большой карьеры в советской журналистике этот человек не сделал?

Ко мне Александр Юрьевич отнесся с приязнью — и во внутренней рецензии на мою рукопись рекомендовал ее к публикации в довольно смелых выражениях. Вот что надо печатать в библиотечке «Крокодила», написал Моралевич, а не то говно, которое мы издаем!

После такой рекомендации моя книжка была отодвинута с текущего года на будущий, Моралевича от работы отстранили, и редактировать меня взялся лично главный редактор «Крокодила» Алексей Пьянов.

Алексей Степанович подошел к работе ответственно и начал книжку улучшать, изымая из нее тексты, портившие впечатление от молодого автора. Молодой автор в возрасте Христа, будучи евреем, торговался, как цыган.

Миниатюра про деревню Гадюкино, впоследствии довольно известная, стала поводом для любопытнейшего диалога…

— Виктор! — сказал главред «Крокодила», ознакомившись с судьбой несчастной деревни (ее, как вы, может быть, помните, смыло). — Это совершенно оскорбительная вещь. У нас в стране шестьдесят процентов населения живут в сельской местности. Они не виноваты, что живут так плохо!

Будучи человеком осторожным, я не стал выяснять у Пьянова, кто же в этом виноват, а забормотал в том смысле, что вещица вообще про другое написана. Не про низкий уровень благосостояния в сельской местности.

— А про что? — заинтересовался Пьянов.

Тени Ключевского и Чаадаева встали по углам редакторского кабинета. Я заговорил о странной судьбе России, о ее замкнутости в себе, метафизической оторванности от мира…

— Ну что вы, Виктор! — мягко прервал меня Алексей Степанович. — Какая оторванность? Я только что вернулся из Канады.