Владимир Величко - Короче, Склифосовский! Судмедэксперты рассказывают Страница 3

— И что? Уже нашли, куда пойдете работать?

— Нет, не думал еще…

Начальник снова неторопливо зашагал по кабинету, потом улыбнулся и, подойдя к холодильнику, достал бутылку коньяку и две здоровенные пузатые рюмки. Плеснул в одну на донышке, в другую — до краев и задумчиво сказал:

— Знаете, Михаил, это хорошо, что вы так переживаете. Это уже наполовину вас оправдывает! Я вам сейчас скажу сакраментальную фразу: не ошибается тот, кто ничего не делает! Да, вы ошиблись. Но вы осознали, вы переживаете. Посему выпейте это залпом, потом забирайте заявление и быстренько на работу: ее у вас там немало, — и протянул мне полную рюмку.

Я нерешительно посмотрел на начальника, на рюмку и… хватанул ее содержимое, как он и велел.

— А потом, этой ошибкой, Михаил, вы оказали следствию большую помощь! Предоставили убойное доказательство вины задержанного, хоть и непроизвольно, так?

Я ошарашенно воззрился на начальника:

— Я?.. Ошибкой?.. Помощь?

— Да, помощь, и существенную… Подумайте над этим. Додумаетесь, в чем она заключалась, — сообщите по телефону, а теперь — за работу. — И неторопливо выпил то, что плескалось в его рюмке…

Сильнее смерти

Некоторое время все молчали, размышляя над последними словами Михаила, да и просто «переваривая» его рассказ. Затем Юра Осипов, так же молча, вроде как про себя, кивнул головой и задумчиво спросил:

— Значит, рассказываем самое запомнившееся, то, что «оставило неизгладимый след в душе»?

— Да нет, просто то, что сильнее всего… А вообще-то да, ты прав! Именно то, что оставило глубокий след. Хочешь донести до нас частичку своей души? — спросил Михаил.

— Ага! Только я рассказывать не мастак, — чуть заикаясь, сказал Юрка, — так что заранее прошу прощенья, если коряво получится…

— Ладно, переживем как-нибудь, рассказывай…

— Я вообще-то хочу рассказать не совсем о судебной медицине… Нет, конечно, и о ней, но больше о психологии и судьбе — так, наверное, будет правильно.

— Как же, как же, — снова встрял Сергей. — Психология у судебных медиков на первом месте. Ведь надо же установить психологический контакт с трупом, как же без этого? Ну типа: А позвольте, мы вас разденем… а вы не против, если я вот тот синячок сфоткаю… а если я разрезик вам срединный от сих и до сих сделаю?

Михаил при этих словах Сереги поставил кружку на стол и отвесил тому подзатыльник:

— На себе не показывай, салага! И не «синячок», а «кровоподтек», деревня!

— Не, ну в натуре, какая-то дедовщина сплошная, а не учеба… — начал было Бурков, но его перебил Юра:

— Эта грустная история случилась тоже в 80-х, только не в начале, а в их конце. Стояли первые числа июня, когда вся природа только расцвела и все вокруг было молодым, ярким и зеленым. Короче, жизнь бурлила. А в морге в то утро было затишье — всего один труп: молодой мужчина, чуть за тридцать. Не дожидаясь остановки поезда, выпрыгнул из вагона и, зацепившись за что-то плащом, угодил прямо под колеса. В итоге — полное разделение тела на уровне поясничных позвонков. Ну вскрыл его. Чуть позже подъехал следователь транспортной прокуратуры, чтобы прояснить кое-какие моменты исследования, и заодно рассказал, что после такой тяжеленной травмы этот парень жил не менее получаса и постоянно звал какую-то Марину, просто без остановки повторял: «Марина, Марина, Марина…»

— Ну да, как же… жил он полчаса, — не поверил я следаку, — ври больше! Да он умер еще тогда, когда первое колесо через него прокатилось, а последующие колеса катили уже через труп, вернее, через его останки!

— Первое колесо, говоришь, — пробормотал тот, копаясь в бумагах из папки, — на, читай!

И действительно, согласно пояснениям свидетелей травмирован мужчина в 19 часов 10 минут. «Скорая помощь» подкатила через пятнадцать минут. И фельдшер ввела ему в вену (нашла ведь!) два куба промедола, и в 19 часов 40 минут он вполне членораздельно сказал, кто он, где проживал и к кому приехал, а смерть фельдшер констатировала в машине «Скорой помощи» в 19.55!

— Да, велики твои возможности, Человек, — сказал я с удивлением. — Скажи кому — не поверят! Вот и отвечай потом на ваши вопросы о способности к активным и целенаправленным действиям после получения такой тяжелой травмы, — несколько озадаченно сказал я, возвращая следователю бумаги.

— Любопытный случай, — протянул Вадик Соколов, — есть о чем подумать и что вспомнить, когда следователи зададут такой вопрос! А вот у меня…

— Погодите, ребята, я же еще не все рассказал, это только самое начало, — оборвал Вадькины размышления Юра. — Дальше…

— …дальше, я так полагаю, должна быть нелюбимая Серегой психология, — улыбнулся Мишка.

— И судьба, — добавил Юра Осипов и, чуточку помолчав, продолжил рассказ.

— Остаток того дня прошел спокойно. Ни посетителей, ни ментов не было. Позанимались текущими делами и разошлись по домам.

На следующее утро у входа меня встретила заплаканная женщина в черном траурном платке — высокая, слегка полноватая блондинка. Наверное, красивая. Правда, слезы и гримаса горя искажали ее лицо до неузнаваемости. Встречаясь с таким нешуточным выражением горя, всегда стараешься как-то эти страдания облегчить, чем-то помочь, что-то сделать. Вот и я, когда она представилась женой того, вчерашнего, и попросила, чтоб я ее пустил посмотреть на мужа, я не смог ей отказать и пропустил в секционную, но с условием, что она тихо постоит и тихо уйдет. Женщина кивнула и, успокоившись, прошла в секционку. Там она действительно стояла и молча смотрела на бледное, без кровинки, лицо погибшего. Без слез, без плача, но при этом она так стиснула рукой мое предплечье, что на следующий день я обнаружил три характерных кровоподтека. А они у меня от таких воздействий не очень-то «охотно» образуются. И все бы ничего, все бы нормально было, но черт меня дернул рассказать ей, как, умирая, мужчина звал какую-то Марину, как он непрестанно твердил это имя. Она, услышав это, стала медленно оседать и, если бы я ее не подхватил, расшиблась бы о цементный пол. Пока я нес ее на руках, успел себя обматерить последними словами: ведь не пускаю же я в секционный зал посторонних, никогда не пускаю, а тут вдруг разрешил. Надо же? А вдруг что с сердцем, а вдруг помрет? Всяко ведь бывает!

Однако все обошлось — нашатырь и легкие похлопывания по щекам сделали свое дело. Через пару минут женщина пришла в себя и заплакала — тихо, горестно, обреченно. Она плакала так, что сердце заходилось от той смертной тоски, что слышалась в ее плаче. Ни до, ни после я такого плача не слышал! Однако постепенно она успокоилась и, промокнув слезы платком, сказала:

— Простите, доктор, но Марина — это я. Это он ко мне ехал и… не… приехал. — Она снова всхлипнула, но справившись с собой, каким-то безжизненным и глухим голосом рассказала, что встречались они около года, что решили пожениться, что с прежней женой он не живет уже два года, что вещи он накануне отправил машиной, а сам вот… на поезде… чтоб побыстрее увидеться. — Вот и увиделись, — немного помолчав, каким-то тусклым голосом произнесла Марина и посмотрела на закрытую дверь секционного зала. — Вот и увиделись, — как бы про себя повторила она, — а ведь как к нему моя дочка привязалась! Боже мой, боже мой! — Потом поднялась и тихо, вроде как для себя, прошептала:

— Это я во всем виновата, я, — и, посмотрев заплаканными глазами на меня, сказала: — Спасибо вам, доктор! Прощайте, — и ушла.

— Вот миленькое дело, — пробормотала санитарка, — а кто тело-то будет забирать?

— Так жена, наверное? Они ж, как я понял, еще не разведены?

После ее ухода мы посидели еще с полчасика, молча попили чай, но разговор не клеился. У всех перед глазами стояло лицо Марины, и боль, плескавшаяся в ее глазах, доставала каждого из нас. И к разговорам это не располагало.

А потом приехала жена — спокойная, деловитая, холодно рассуждающая и о деньгах, что по страховке получит, и о том, куда она их израсходует. Деловито обсуждающая, что из привезенной одежды лучше одеть на покойника, а что домой забрать… И только когда я выдал ей заполненное врачебное свидетельство о смерти, она, прочитав его, заплакала. Впрочем, быстро справилась с собой и, холодно попрощавшись, уехала.

Мне, ребята, почему-то этот случай сильно запомнился, запал в душу. Потом долгие годы эти две женщины нет-нет и вспоминались: безудержное, ничем не прикрытое горе одной и холодная рассудительность другой.

— Так, а ничего удивительного, — сказал Биттер, — если одна просто исполняла технический ритуал предания тела земле, так как и любовь, и чувства, и все то, что было хорошего между ними, она уже похоронила. В душе похоронила. Она просто довершала процесс. В то время как другая хоронила и любовь, и будущее, и свои надежды, и свои мечты! Она хоронила свою жизнь! Так что все объяснимо!