Сергей Прокопьев - Ёксель-моксель Страница 3

— Дурак ты, ексель-моксель, ни разу не грамотный! — сказал Леха и навсегда открыл клетку.

Лехин приятель, заядлый голубятник, как-то зашел с добрым жбаном пива и забраковал Фаню на человеческую речь.

— Напрасный труд, — сказал орнитолог-самоучка, — твоего попку учить — только язык мозолить! Не из породы говорливых.

— Жаль, — немного расстроился Леха, — а то бы, ексель-моксель, поболтали на досуге. Не все в телек пялиться по вечерам.

В одно отнюдь не прекрасное утро Леха (накануне накосорезился с дружками) просыпается, а сквозь хмарь в голове «ексель-моксель!» доносится.

Лехе совсем дурно стало. «Эт че, — подумал больной головой, — глюки колбасят?»

Похолодело все в пересохшем нутре, показалось: крыша едет, труба плывет, парохода не видать.

«Надо, ексель-моксель, завязывать так надираться», — сделал благоразумный вывод и увидел в изголовье Фаню.

Попугай с интересом рассматривал страдающего хозяина. И вдруг со стороны Фани раздалось:

— Ёксель-моксель!

— Дак это ты, паразит! — обрадовался Леха, что «крыша» на месте.

— Ёксель!.. — подтвердил догадку Фаня.

С этого дня его прорвало. Безостановочно посыпалось: «не балуй», «паразит», «халява», «пошел в пим», «без базару».

Давал корм дружку Леха всегда с ласковым напутствием:

— Ешь свою хренотень!

Фаня подцепил призыв. Причем повторял не лишь бы брякнуть. Исключительно, когда Леха сам садился за стол. Еще любил говорить: «Пить будем».

Да ладно бы только говорил. Пристрастился к пиву не хуже Лехи, который поглощал слабоградусный напиток в неслабых количествах. Начнет наполнять кружку, Фаня, заслышав пенистое «буль-буль», летит сломя голову из-под потолка. Усядется на край кружки и сладострастно макает клюв в хмельную жидкость. Много ли птахе надо? В голове захорошеет, в лапках ослабнет, того и гляди, в кружку свалится.

— Че, ексель-моксель, — спросит Леха подвыпившего кореша, — полетишь орлам морды бить, сорок щупать?

Не только к пиву пристрастился Фаня. Курить начал. Даже по трезвянке. Леха за сигарету — Фаня тут как тут. На плечо хозяина приземлится и, как только Леха выпустит струю дыма, торопливо начинает клевать никотиновый воздух.

— Ёксель-моксель, — однажды удивился Леха, — дак тебе че — и баба нужна?

— Ёксель, — согласился Фаня, — без базару!

Леха принял пернатое заявление за чистую монету и, решив, что на Фаню клятва в отношении женского пола в данной квартире не распространяется, принес дружку самочку.

Реакция на «бабу» была — не удержать. Но не в эротическом смысле. Фаня принялся гонять невесту по всей квартире, только перья сыпались. А ведь был абсолютно трезвый. Долбал бедняжку в хвост и в гриву, пока Леха не унес ее.

— Ну ты, ексель-моксель, даешь! — ругался Леха. — Не знал, что такой отморозок!

— Пивко поцыркаем, — хитро передернул разговор на другую тему Фаня.

— Кто поцыркает, а кто и пролетает, — ворчал недовольный Леха, — ему как путному купил…

— Отцвела любовь-сирень, вот такая хренотень! — издевался из-под потолка Фаня.

— Сверну башку — узнаешь!

Но вскоре они уже целовались.

Если Леха приходил домой в настроении, Фаня тут же подлетал к нему и начинал тыкаться клювом в усы, губы. Когда Леха садился перед телевизором, Фаня цеплялся ему за чуб, как за ветку, и повисал вниз головой, мешая зрительскому процессу. Дескать, куда уставился, вот же я…

И никогда не вязался к Лехе, когда тот возвращался хмурым.

В такие вечера Фаня засовывал голову в ракушку, доставшуюся Лехе от жены при разделе ею имущества, и ворчал туда на свою жизнь. Звук получался эхообразный. От чего Фане казалось — в ракушке сидит сочувствующий ему собеседник.

Однажды среди зимы из аула заявилась с повинной бывшая хозяйка. Но Леха сделал ей резкий от ворот поворот. Дескать, отцвела любовь-сирень, лейте слезы по другим адресам.

Но потом Фаня недели две не высовывал голову из ракушки…

А весной Леха влюбился. Да так, что не балуй. Зашел в магазин за пивом, а там Катя за прилавком. И… «попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети». Леха и не рвался на выход.

— Ну, ексель-моксель, женщина! — делился с Фаней переполнявшим сердце чувством. — Класс! Бывают же такие!

Попугай телячьих восторгов не разделял.

— Хренотень! — говорил он.

— Сам ты воробей общипанный! — обижался Леха.

Если он начинал ворковать с Катей по телефону, Фаня или в ракушку голову засовывал жаловаться на жизнь, или того хуже — с возмущением летел обои драть под потолком. Будто всю жизнь не с воробьями, а с дятлами имел дело. Как начнет клювом долбать — летят во все стороны клочки недавно наклеенных обоев.

— Перестань, паразит! — крикнет Леха. — Прибью!

Попугай — ноль реакции. Как об стенку горохом угроза смерти. Все края обоев обмахрил.

Чем дальше в лес заходил роман хозяина с Катей, тем отвязаннее становился Фаня.

— Падла! — кричал Лехе. — Пошел в пим!

— Фильтруй базар! — шутливо успокаивал друга Леха и задабривал, подсыпая в кормушку корм. — Ешь свою хренотень!

Фаня отказывался. Изредка поклюет самую малость…

Даже на сигареты не реагировал и на пиво не падал коршуном с небес.

Лехе, что там говорить, некогда было вокруг Фани скакать-угождать, Катю обхаживал все свободное время. А когда, без ума счастливый, на руках внес ее в фате в свое жилище, Фаня сказал: «Ёксель», — и упал замертво на пол.

Вот такая была, ексель-моксель, любовь-сирень.

ЕЩЁ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ

Федор Матвеевич Пивкин — стародавний поклонник разливного пива. Его танком не свернуть с платформы: пиво — напиток вольнолюбивый. Не зря в тесноте организма долго не задерживается. И тару ему подавай просторную: бочки, бидоны… А в бутылке, тем паче консервной банке — душа вянет. Не развернуться там, резвяся и играя. Это как степного скакуна загнать в сарайку. Еще не мерин, а огня под копытами как ни бывало.

Из бидона или трехлитровой банки пиво в кружку и льется-то — любо дорого посмотреть… Не то что из горлышка бутылки… Это ведь не водка — мелкой пташкой булькать.

Еще Федор Матвеевич предпочитал разливное по причине — вокруг народ колготится. Значит, разговоры за жизнь, анекдоты… В последние годы очереди у емкостей с пивом исчезли, любимого напитка стало, как говорится, до бровей и больше. В сортовом многообразии Федор Матвеевич оставался верен разливному, из кегов.

Накануне описываемого дня иногородний брат ураганом обрушился. В 12 ночи нагрянул, в 9 утра сгинул. Оставив на память острое желание освежиться пивом.

Из кегов наливали в соседнем магазине. Но руки бы повыдергивать как. Пиво пенилось, неуправляемо лезло через край шапкой. Вдобавок эти торговые свиристелки трехлитровый эмалированный бидон на глаз не чувствовали. Хоть линейкой отмечай уровень налива. Отсюда ворчание и недовольство. Этого добра у Федора Матвеевича дома в исполнении жены хватало… Потому направил стопы в торговую точку, где продавщицы в пиве соображали больше.

Погодка стояла — не передать. Особенно на обратном пути, когда вышагивал, отягощенный освежающим напитком. Солнце пригревало, снежок, ночью нападавший, сверкал, душа млела от природно-бидонной благодати.

Зима в том году от звонка до звонка жучила морозами. Уши заворачивались, носы отваливались. Градусник можно было рубануть на отметке минус 30 и выбросить верхнюю часть куда подальше за бесполезностью, градусы туда ни разу не поднимались. Лишь к средине марта укоротился морозный садизм. Солнце наконец-то чуток термоядерного тепла уделило Сибири. А много ли, спрашивается в кроссворде, сибиряку надо? На миллиметр пригрело, он уже рад-радешенек.

В весеннем настрое двигался Федор Матвеевич восвояси, с каждым шагом сокращая расстояние до кружки с веселящим душу и другие органы напитком. И вдруг нашему герою похудшело. Под воздействием шестого или седьмого чувства обернулся и… оказался в том поганом состоянии, о котором сказано выше. На него несся семимильными скачками пес. И не пес в нормальном понимании — слон в собачьей шкуре. Только без хобота. Зато пасть как у акулы.

«Испил пивка», — подумал Федор Матвеевич и прижал к сердцу любимый напиток. Как щитом загородил грудь бидоном от кровожадных клыков. Подлетевший на всех парах пес запрыгал в опасной близости от уязвимых частей тела.

— Фу! Фу! — заповторял Федор Матвеевич. Хотя с языка рвалось: «Уйди, тварь безмозглая!»

— Фу! — еле сдерживал эмоции Федор Матвеевич.

Пес и не подумал исполнять фукальный запрет. Но пока не рвал штаны, не впивался в горло. Лишь подпрыгивал, норовя мордой поддеть бидон. Федор Матвеевич едва успевал уворачиваться от жаром пышущей пасти. «Вот же, сука! — думал при этом. Несмотря на кризисность ситуации, успел определить женский пол пса. — Сначала хочешь пиво разлить, потом за меня взяться!»

— Да пошла ты! — в один момент нервы, подорванные вчерашним алкоголем, не выдержали. — Пошла ты на хрен!