Милослав Швандрлик - Черные бароны или мы служили при Чепичке Страница 32

Глава тринадцатая. ЗЕЛЕНОГОРСКАЯ ИДИЛЛИЯ

Свиной рай был самым безопасным местом на Зелёной Горе, и не стоит удивляться, что туда один за другим начали заглядывать усталые бойцы во время кратких минут отдыха. Кефалин был добрым хозяином, и для гостей всегда была готова закуска в виде блюд из яиц. Обязанностью пришедшего было принести выпивку, и постепенно возник своего рода общественный клуб, где проводилось немало дискуссий на высоком уровне, в основном о женщинах.

Рядовой Антонин Труц обычно садился на пол, опираясь о деревянную стену, и вспоминал свою молодую жену Бланку. Он рассказывал, как эту красавицу со Смихова любил ещё в то время, когда она о его существовании даже не подозревала. Она и внимания не обращала на тихого невзрачного блондинчика, который не сводил с неё страстных глаз. А для неё существовал только рослый исполнитель народных песен Руда Кукалек, который блистал в ансамбле народной песни»Шухай». Хоть он и происходил из Вршовиц[22], но прыгал по сцене в сапожках, хлопал себя по бёдрам и икрам, и ухал так, что сердца инспекторов их министерства просвещения таяли, словно масло в африканских степях. Позже он стал использовать для выступлений топорик, которым размахивал над головой, как настоящий Яношик. Однажды он выскочил из руки и поранил дремлющего за сценой пожарного. Руда Кукалек был помешан на фольклоре, учился играть на волынке и гуслях и пророчил упадок всякой культуре, помимо выбранной им области. Он производил большое впечатление на девушек, которые с удовольствием выступали в народных платьях, и особенно на Бланку, чьей мечтой было стать рабыней великого народного артиста. То и дело можно было видеть, как по окончании фольклорного выступления по тротуару шагает надутый Кукалек, а за ним покорно семенит Бланка, несущая топорик. На свою участь она никогда не жаловалась, напротив, была счастлива, что может услужить своему разудалому идолу. Кукалек, однако, благодарной личностью не был. Едва в ансамбль вступила Дана Клайзова из Погоржелец, чьи распевы и вскрики привели в экстаз подавляющее большинство работников культуры, он направил своё внимание именно в её сторону. Устоять против её незаурядного таланта было невозможно, и он влюбился в Дану так глубоко, что готов был сам носить свой топорик. Бланка для него перестала существовать.

Отвергнутая и разочарованная Бланка отчаянно пыталась вернуть свои прежние позиции. Купила ему на день рождения свирель и»Сборник словацких песен». Говорила на нескольких народных диалектах и её»нут–ко, девчатки, сядем–присядем», звучало по всему Смихову. Но негодяй Кукалек был неприступен.«Найди себе, девочка, другого ухажера» — сказал он ей добродушно на каком‑то выступлении в детском саду, и Бланке не оставалось ничего, кроме как пойти в трактир и горько рыдать над кружкой смиховского крепкого.

Тут Антонин Труц подсел к ней и стал гладить по голове. Она ему это позволила. Потом он обнял её за плечи и сказал, что Кукалек — бесхарактерный мерзавец, который Бог знает что о себе возомнил, раз он скачет по сцене, как обезьяна и орёт свои дурацкие песни. А Бланке нужен добрый и порядочный парень, который её будет уважать и не станет требовать, чтобы она таскалась за ним с топором.

Бланка тихо всхлипывала, позволяя себя гладить и нахваливать, и украдкой поглядывала на своего утешителя. Очевидно, у неё зрело важное решение.

— Он подонок, — сказала она, наконец, — А ты не подонок, правда?

Антонин Труц объявил, что он не подонок, по крайней мере, ему об этом не известно. Потом он сообщил, что он был бы очень признателен, если бы она называла его Тонда.

— Ты, Тонда, хороший парень! — снова разрыдалась она, — а этот негодяй не стоит того, чтобы я из‑за него уронила хоть одну слезу!

Хотя она их уронила более, чем достаточно. Когда Тонда предложил ей проводить до дома, отказываться она не стала.

С этой поры Бланка перестала ходить в ансамбль народной песни»Шухай», посвящая себя исключительно своему новому парню. Их обоих это вполне устраивало.

Но ансамбль, который теперь держался только на выступлениях Кукалека и Клайзовой, тяжело переносил уход Бланки. Руководитель ансамбля Роусек и инспектор просвещения Гула отправились к ней, чтобы убедить её вернуться. Но у Бланки как раз был в гостях Антонин Труц, чьё отношение к фольклору было резко негативным.

— Я не допущу, — сказал он, — чтобы моя будущая жена предавалась идиотскому непотребству и при этом ещё вопила, как ненормальная. Мы вам не пещерные люди, чтобы развлекаться таким способом!

Руководитель Роусек лишился дара речи, инспектор же – напротив.

— Товарищ! — кричал он на Тонду, вращая глазами, — Ты оскорбляешь творчество нашего народа, который столетиями страдал под пятой феодализма! Который в поте лица гнул спину на иностранных эксплуататоров, и единственной радостью для него была песня! Странные у вас взгляды на то, что дорого и свято для наших трудящихся! Вы космополит и реакционер, товарищ! Я вами ещё займусь!

И занялся. Благодаря его деятельности и красноречию Антонин Труц был призван на Зелёную Гору, и получил форму с погонами, чёрными, как уголь.

Рядовой Брада был кулак в миниатюре. Если Вата выглядел настоящим деревенским богачом, способным владеть целой деревней, то Брада скорее вызывал сочувствие. Росту в нём было неполных сто семьдесят сантиметров, и он почти всегда испуганно оглядывался. Собственно, кулаком он не был, потому что его отец владел всего‑то двенадцатью гектарами не слишком плодородной земли. Но закон есть закон, в селе должен быть кулак, настоящий был зятем председателя, поэтому раскулачен был Брада. Его хилое здоровье к тому располагало, тем более, что из сына настоящий хозяин вырасти не мог. Отец и сын попали на склад канцелярских принадлежностей в областном центре, и, в конечном итоге, всё необходимое у них было. Не хватало разве что собственного дома и хозяйства, с которого им не вернули ни иголки.

Но, даже чувствуя себя обиженным, Брада как‑то тянулся к деревне, и всегда называл её своим домом. А когда думал о девушке, которую однажды поведёт к алтарю, это всегда была девушка из деревни, а ещё лучше — с хутора. У него было собственное мнение о пороках и развращённости города, которое никто не мог поколебать.

— В Праге все девки порченые, — твердил он, — на такую женщину надежды нет.

— Это предрассудки, — убеждал его Кефалин, — Я тебе говорю, что у девушки из Праги куда меньше возможностей лишиться чести, чем у деревенской. Не то, чтобы ей не хотелось, она просто не сможет! Свободных квартир мало, в Шарке или на Петршине немногим лучше, чем на Вацлавской площади, улицы кривые, но там всё равно светло, так что остается делать? Деревенской девице в этом смысле куда проще. Два шага — и она уже в лесу, в роще, в овраге, в ложбинке, на лугу среди кустов или скошенного сена, в стогу, на безлюдной поляне, в заброшенном сарае, на меже посреди зреющей пшеницы, и всё тому подобное. Я бы деревенским девчонкам не доверял!

— Это ложь! — упирался Брада, — Люди в деревне все друг друга знают, и если кто себя ведёт не так, как приличному человеку положено, так это сразу разнесут! А в Праге укроешь любую пакость!

Бесполезно было бороться с его иллюзиями. Он слишком крепко за них держался и в каждую свободную минуту мечтал, как обзаведётся пышной деревенской девушкой. Брада твёрдо знал, чего хочет, и его будущая невеста во всем походила на тётю Анчу из Естршеби.

Это была женщина, которую могла дать миру только чешская деревня, и о которой не был написан хвалебный роман только потому, что наш стремительный век разучился ценить такие качества. Тётя Анча была цельной натурой.

Когда ей было восемнадцать лет, отец сказал ей:

— Приходил Хрдличка, потому что ты нравишься ихнему Адольфу. Что скажешь?

— Он меня на голову ниже и шепелявит, — робко возразила девушка.

— Что он мелкий, ты не придирайся, — осадил её отец, — Пан священник тоже невысокий, а его всё село уважает! А пан управляющей с пивоварни ещё меньше! За то, что Адольф пьёт, тебе переживать нечего, потому что пьёт на свои. За тобой не будет ни геллера! А что шепелявит, это да, но шепелявит медленно и разборчиво. И потом, кто сам без греха, пусть бросит камень! Главное, что вы друг другу нравитесь!

— Но мы про это никогда не говорили! — пискнула Анча.

— Потому что он стесняется, и ты тоже стесняешься! — сказал отец. — Так что я со старым Хрдличкой уже договорился. За Адольфом дают тридцать тысяч и хату.

Так тётя Анча вышла замуж, хотя всё село знало, что она любит бедного батрака Матейку, у которого помимо горячей любви к Анче не было за душой ничего, кроме работы. Он заламывал руки, умолял, клялся жизнью, но напрасно. Тётя Анча была послушной дочерью, а стала верной и заботливой супругой.

Шепелявый Хрдличка этого, впрочем, не оценил. Он ревновал к Матейке, особенно тогда, когда возвращался из трактира. Бил горшки, лампы, переворачивал мебель, расшвыривал подушки и бельё, топтал ногами приготовленное на завтра тесто. На тётю, ввиду её крепкого телосложения, он не покушался. Но увидев, какая она смирная, покорная и терпеливая, однажды швырнул в неё кастрюлей. Она и не пикнула, потёрла ушибленные места и уложила шепелявого мужа в постель. После этого тот набрался смелости и начал включать её в свои ночные выступления.