Леонид Треер - Круглый счастливчик Страница 34

— Пока еще кандидатскую защищу — сколько намучаюсь! А еще может получиться так: работаешь, работаешь, остаешься без сил, получишь, наконец, новый результат. Радуешься. И тут выясняется, что тебя опередили. Хоть волком вой!..

— Или летом, например. Духотища, пылища. От газов голова кругом идет. Упаришься. А тобой недовольны.!

— А может, послать всю науку к черту. Окончу курсы шоферов, пристроюсь где-нибудь в автобазе…

— Вообще-то учиться никогда не поздно. Если подготовиться, можно в институт поступить. Мне сейчас 27. Кончу — будет 32. Время есть…

— Получают шофера неплохо. Таким образом, в смысле денег ничего не теряю, а наоборот…

— У Артемьева брат ученый. Говорит, 400 рублей каждый месяц загребает. А дел-то: сидит и за стрелкой присматривает…

— Лариса, вероятно, удивится. Возможна конфликтная ситуация. Но потом оценит. Буду приходить домой энергичный, окрепший, полный впечатлений. Ей это понравится…

— Галка, конечно, бузить начнет, плакать. Ты ученый, скажет, будешь, а я простая. Мол, семья развалится. А как стану приходить домой свежий, неуставший, и бензином не будет нести, так обрадуется…

— С другой стороны, получается, зря я пять лет протирал штаны в институте, четыре года над диссертацией работал. Только начал выходить на уровень…

— Легко сказать — учиться. А попробуй выдержать пять лет. У телевизора — не посидеть. На хоккей — не сходить. Пять лет, считай, из жизни будет вычеркнуто…

— В случае успешной защиты можно рассчитывать на старшего научного сотрудника. И тема ведь перспективная…

— За третий квартал премия получается приличная. Опять же, в начале года обещают дать новую машину…

— Не стоит, конечно, идеализировать работу шофера. Однообразные операции, всевозможные поломки, дорожные происшествия…

— Ну, допустим, подамся в науку. А дальше? Вот сидит очкарик. И вчера сидел. И завтра будет сидеть. Плешь уже пробивается…

— Все-таки в науке элемент творчества несравненно выше, чем где-либо…

— Что ни говори, а руль в руках — лучше, чем перо и бумага. Главное, чувствуешь, что дело делаешь…

— Получить красивый результат — что может быть интересней и приятней?..

— Проживу и без диплома. И неплохо проживу…

На душе у Грачева стало уютно и хорошо. Он выгрузил раствор и, снисходительно посмотрев на Данилова, гордо повел самосвал.

— А ведь этот парень за рулем, наверное, не знает всей прелести игры ума и воображения, — подумал Данилов и, пожалев шофера, погрузился в книгу.

ВЫБОР

В литературное объединение «Пегас» набирали талантливых. Слава Лыбин, пишущий научный сотрудник, надел белую рубашку и пошел.

Была осень. Троллейбусы ползли по воде толстыми рыбами, выметывая икринки пассажиров. С промокших афиш стекало изображение лауреата конкурса «Лейся, песня». Из магазинов глядели на дождь скучающие кассирши.

В сыром подъезде толклись желающие, Лыбин пролез в угол.

Высунулась голова вахтерши.

— Уж эти мне писатели, — вздохнула вахтерша, стряхнув с губы гирлянду семечковой шелухи. — Ступайте в дом.

Все вошли в комнату и расселись.

Распахнулась дверь, и появился Гурьян Павлович Балабухин, писатель. Он сел за стол, поправил падающие на глаза брови и улыбнулся. За частоколом его крепких зубов паслись фразы.

— Ба! Знакомые все лица, — сказал Балабухин. — Петя Нулин, Наина Каштанкина, Ашотик. Гюль-Гюль… Но начнем с новеньких. Вот вы, товарищ…

— Так точно! — подскочил высокий старик. — Иван Лунев, пенсионер. Псевдоним Ферапонт Тайна. Пишу басни, афоризмы, скетчи, мизансцены. Чернило капнуло на брюки и ликовало, замарав! Химчистка брюки взяла в руки, и нет чернила. Вот мораль!

На этом Тайну остановили. Он сел.

Таня Лялина, учащаяся с прыщавым лобиком, читала стихи про старую мельницу, березовый бал и первую любовь.

Писатель слушал, прикрыв глаза.

— Хорошо, черт побери, — бормотал он. — Чисто. Наивно. Хорошо…

Лыбин ждал своей очереди, холодея. Он приготовил рассказ про интеллигента, нашедшего кошелек с деньгами. Интеллигент, соблазненный суммой, присваивает деньги, но через год сходит с ума, не выдержав угрызений совести.

Балабухин выслушал рассказ с интересом. Затем спросил:

— Вы сами из-за кошелька с ума сошли бы?

— Нет, — ответил Слава и сник.

— То-то! Но язык мне нравится…

Младший научный сотрудник летел домой по лужам. Похвала маститого окрыляла. В седле «Пегаса» нашлось место и для Лыбина.

Занятия проводились по пятницам. На первом семинаре обсуждали стихи Наины Каштанкиной, чья молодость прошла в литобъединении. Писала Каштанкина сложно, и понимал ее один Ашотик. Она читала глухим голосом:

Я выстригла волосы в горлеКриком пискающей мыши.Но поздно — тунеядец, вор лиУкрал трубу с соседней крыши.

— Знаешь, Наина, — задумчиво сказал Гурьян Павлович, — я помню, как ты, совсем еще девочка, появилась у нас. Ты писала тогда лучше…

Каштанкина расплакалась и выбежала.

Тягостное молчание нарушил Ферапонт Тайна. Он прочел басню о пуговице и нитке. Началось обсуждение.

— Где авторское кредо? — строго спросил студент Нулин. — Квинтэссенция размазана. Суперпозиция штампов. Дешевая морализация с намеками на альтруизм.

Баснописец стоял багровой колонной.

— Врешь ты, парень, — зло сказал Ферапонт Тайна. — Я знаю, врешь. Нутро у тебя порченое, оттого и мучаешься.

Назревала ссора.

— Друзья, — мягко заворковал Балабухин, — мы отклонились.

И он начал читать свою новую повесть «Я — кержачка». До полуночи дремали пегасовцы, запутавшись в одинаковых героях повести.

Прошло полгода. Слава Лыбин окреп. Ему открылась тайна слов. Чистый лист бумаги больше не пугал. Он сколачивал рассказы быстро и однообразно, как ящики. Перо бегало резво, сюжеты рождались без усилий.

Городская газета напечатала его новеллу. Все чаще заботливый взгляд Гурьяна Павловича останавливался на Лыбине.

— Слава, — сказал Балабухин однажды, — я хочу предложить журналу твой рассказ «Будни богов».

Начинающий был счастлив.

«Признали!» — думал он, выходя на улицу.

Он шел домой, ощущая в себе великую силу.

В тот день Лыбин проснулся рано. За окном суетились птицы. Земля кружилась в утреннем танце перед зеркалом неба.

День был необычный: вышел журнал с его рассказом «Будни богов»…

Весь институт ходил смотреть на талантливого мэнээса, Вздыхали, спрашивали про гонорар, пересказывали сюжеты из личной жизни, советовали и уходили. Потом Лыбина вызвал завлаб.

Он вошел в кабинет. Завлаб поднялся из-за стола и медленно двинулся к Славе.

Слава отступал в угол. В углу он замер, бледнея. Завлаб приблизился, несколько секунд рассматривал сотрудника, затем поцеловал его холодный лоб и сказал: «Поздравляю!»

Все складывалось прекрасно. Но радость омрачалась работой. Творчество звало Лыбина, он мучился в институте. Расчеты вызывали отвращение, и диссертация умирала, не родившись. Он сидел за таблицами, но образы и сюжеты шныряли перед глазами. Промучившись до зимы, Слава не выдержал.

Он пошел на исповедь к Балабухину.

Писатель слушал его с сочувствием.

— Мне нужно время, — страстно бубнил Лыбин. — Много свободного времени…

— Есть один меценат, домоуправ. Возьмет дворником, — сказал Гурьян Павлович. — Много свободного времени. Но шаг серьезный…

Три дня думал Лыбин. Трудно уходить из науки в ЖЭК. Но толстые сборники манили Славу, и он решился…

Был январь. Небо намыливало щеки Земли снежной пеной, и дворники, молчаливые парикмахеры улиц, брили тротуары. Слава Лыбин был среди них.

Свободного времени у него было много, но писать он почему-то стал хуже. Из редакций ему возвращали рукописи с вежливым отказом. Сначала он переживал, года через два смирился, а еще через год вдруг обнаружил, что писать ему не о чем, да и не хочется.

В институте о Лыбине постепенно забыли. Но дворник из него получился толковый, и начальник жилищной конторы постоянно ставил его в пример…

НЕ СТЫДИТЕСЬ БЫТЬ НЕЖНЫМ

Промозглым осенним вечером по темной улочке райцентра шагал маляр Гребешков. Он возвращался с лекции «Только для мужчин», прочитанной в Доме культуры заезжим доктором, и был взволнован. Если раньше жизнь казалась Гребешкову простой и понятной, то теперь, после лекции, в голове его теснились разные мысли, от которых становилось неспокойно.

На лекцию он попал случайно, когда пил пиво в буфете Дома культуры. Всех, кто были в буфете, в принудительном порядке пригласили в полупустой зал и заставили слушать маленького человека с печальными глазами. Сначала Гребешков сидел хмурый, ругая себя, что влип из-за пива и теперь должен терять время на пустую трепотню. Он считал, что жизнь сама учит мужика амурному ремеслу, а если не учит, — значит, это не мужик. Но, странное дело, чем дальше Гребешков слушал лектора, тем интересней и тревожней на душе становилось. Откровенно и без всякого стеснения доктор разбирал разные житейские ситуации, заставляя зал то улыбаться, то затихать. И Гребешков вдруг понял, что семейная жизнь его скучна и уныла, и то, что он считал порядком в супружестве, на самом деле есть заблуждение.