Александр и Лев Шаргородские - Министр любви [cборник рассказов] Страница 34

— Ну, онемели?! — спросил сефард из Риги.

— Все, — сказал Шапольский, — сажаю фигу!

— Почему, — не понял Гур, — она не прибалтийская?

— Я хочу фигу!..

Через пару часов фиговое деревцо лежало в лоджии Гура.

— Завтра в пустыню, — шумел Гур, — по дороге посадим — и в Негев!

Выехать было решено в пять утра, чтобы увидеть восход. Шапольский даже настаивал на четырех.

— Неизвестно, сколько времени займет посадка, — говорил он.

Шапольский встал в десять. Гур — в одиннадцать. Они долго пили кофе и не спеша болтали — солнце уже все равно взошло. Светлый день играл за окном.

— Завтра встанем в три, — сказал Шапольский.

— Едем сегодня, — отрезал Гур.

Шапольский натянул белую рубаху, галстук, костюм, сунул в карманчик шелковый платок.

— Ты едешь дарить часы премьеру, — уточнил Гур, — или в пустыню?

— Сегодня суббота, — ответил Шапольский, — и потом поездка — торжественный акт.

— Беседер, — сказал Гур, — я спущу вещи, а ты закрой двери.

Он взял сумку и саженец.

— Нет — нет, саженец — я, — Шапольский забрал деревцо и положил его назад в лоджию.

Гур вышел. Шапольский стоял у раскрытого окна, выходившего в зелень, в простиранное белье, в теплый гам еврейской речи, и думал, что единственное время, когда он живет — это те две недели, на которые приезжает сюда. Затем он захлопнул дверь и спустился вниз. Гур подогнал машину.

— Давай фигу, — сказал он.

— Разве ты ее не взял? — удивился Шапольский.

— «Саженец — я», — передразнил Гур, — «саженец — я». Ты захлопнул дверь?

— Конечно.

— И оставил ключ с той стороны!.. Шапольский, сколько дней тебе

еще здесь осталось?

Он поднялся к соседям, на четвертый этаж.

— Слиха, — сказал Гур, — мне не попасть в квартиру. Вы не разрешите с вашего балкона спрыгнуть на мой?

— В шабат? — ужаснулись соседи. — Кто прыгает с балкона в шабат?

Гур попытался взломать двери. Вышел сосед по площадке.

— Слиха, кто взламывает двери в шабат?

— Мои двери, — ответил Гур, — когда хочу — тогда и взламываю!

Но взлом прекратил.

Конец саженца торчал с лоджии, и они решили его заарканить. Гур достал веревку, сделал кольцо, и они начали забрасывать лассо.

Они сбросили с лоджии все, что было возможно: старый ковер, банку с грибами, горшок с фикусом — фига не поддавалась.

Из синагоги возвращались старики, они были недовольны:

— Кто в субботу бросает лассо?! — возмущались они.

— Не слушай, — успокаивал Гур, — ерунда! В Торе нет ни слова о лассо.

Он позвонил слесарю — и вскоре тот притащился, одним движением открыл дверь и взял сто шекелей.

— Шабат, — понял Гур, — двойная цена. Хотя в Торе об этом ни слова…

Он вынес саженец, укрепил его на крыше машины — и они покатили.

«Фордик» летел по Иудейской пустыне. Похожие на верблюдов, стояли горы. Солнце было в зените.

— Ты умеешь сажать? — поинтересовался Гур.

— Что там уметь?! Если я могу написать песню, что мне стоит посадить какую‑то фигу?

Они проехали Кирьят — Арбу и вскоре остановились у небольшой рощицы. Шапольский вышел из машины.

— Где Авраам? — спросил он.

— Рядом, — Гур указал рукой в сторону Хеврона, — не более двух километров.

Шапольский почистил туфли, поправил платочек в кармане и торжественным шагом двинулся к рощице.

Гур взял фигу, лопату, лейку с водой и потащился за ним.

— Ботаник вонючий, — ворчал он.

Шапольский остановился.

— Здесь! — он величаво простер руку. — Дай лопату. — Он подтянул галстук. — Гур, ты можешь прочесть молитву, — это исторический момент!

— Если вспомню, — ответил Гур и начал что‑то шептать на иврите.

— Амен! — патетично произнес Шапольский, взял лопату, размахнулся и вонзил ее в свою ногу.

— Ай — ай — ай! — завопил он. — Где ты взял эту лопату?!

Несколько минут он прыгал вокруг саженца и орал. Это напоминало туземный ритуальный танец.

Потом он снял ботинки и долго тер ногу.

— Пишите песни, маэстро, — бросил Гур и посадил саженец. — На, полей, — он протянул Шапольскому лейку.

Шапольский полил ногу.

— Спасибо, теперь легче, — сказал он.

— П — преобразователь природы! — выругался Гур и полил саженец. — По коням!

Шапольский сел под фигу.

— В пустыне дикой, одинокий… — затянул он.

— Что?!

— …Под фигой мирно я сидел, — в глазах Шапольского гулял восторг. — У меня пошли стихи, — сообщил он.

— Еще один «Гимн поселенцев»? — поинтересовался Гур.

— У меня полилось, — сообщил Шапольский. — Уже давно у меня ничего не лилось.

— Не вовремя, — заметил Гур.

Шапольский возвел глаза к небу.

— …Под фигой мирно я сидел! — повторил он.

Видимо, его заело.

— Беседер, — сказал Гур, — сиди под фигой, дари именные часы, покупай квартиры, завтракай в «Кинге» — я еду в Негев!

— Захватишь на обратном пути, — бросил Шапольский.

— Что, труп?! — Гур поднял Шапольского и понес в машину. — Здесь террорист на террористе!

— …Под фигой мирно я сидел… — бормотал Шапольский.

Машина неслась к Беер — Шеве.

— Душитель поэтов, — повторял Шапольский, — убийца сонета. А возможно, и поэмы. Русская литература тебе этого не простит, русская литература… Что это за прекрасные женщины в черных шалях? Что это за смуглые леди?! Что это за удивительные старики, похожие на Авраама? И что это за табор, который торгует и кричит?

— Эти смуглые леди — бедуинки, — ответил Гур, — старики — бедуины, а табор — бедуинский шук.

— Хочу на шук, — пропел Шапольский.

— Какого дьявола тебе бедуинский шук? Прибалтийскую сосну мы уже купили!

— Не знаю… Меня здесь ждет чудо. На этом шуке меня ожидает чудо!

— Верблюд, вот что тебя здесь ожидает! — Гур резко остановил машину.

— А почему бы не попутешествовать по пустыне на верблюде? — философски спросил Шапольский. — «В пустыне дикой, одинокий, по шуку мирно я бродил…»

Они двинулись по базару: горланили продавцы, свисали ковры, красовались горшки, глиняные сосуды, кальяны, играла медь. И вдруг на солнце что-то блеснуло и ослепило Шапольского. «Пламенному революционеру Абраму Шапольскому — Лев Троцкий» — крышка дедушкиных часов сияла в негевском солнце. Над ними возвышался худой старик бедуин, босой, в белом бурнусе.

— Шалом, — пропел бедуин, — все, что ты видишь, цветок души моей, овеяно веками — чайник, кофейник…

— Откуда они у тебя? — Шапольский указал на часы.

— Ай — ай — ай, — запел старик бедуин, — еще Сулейман Великолепный…

Шапольский все понял.

— Сколько? — спросил он.

— Цветок души моей, — вновь запел старик и возвел глаза к небу, — ай — ай — ай… Воля аллаха — очень ценный товар, очень древний, ему нет цены, а аллах, благословенно будь имя твое!..

— Цена меня не волнует, — заметил Шапольский.

— А — а-а, — запел старик, — Сулейман Великолепный бросал на них лучезарный взор свой, Саладдин Премудрый…

— Дойдет до Магомета, — предупредил Гур.

— Сколько? — повторил Шапольский.

Бедуин продолжал петь:

— Прадед мой Абу — Мусса отдал за них пять верблюдов.

— Двугорбых? — уточнил Гур.

— Сосед мой Ахмед Аль — Рашид дает мне за них семь верблюдов!

— У меня нет верблюдов, — сказал Шапольский.

— Ай — ай — ай, воля аллаха. Один верблюд — пять тысяч шекелей, семь верблюдов — тридцать пять тысяч… Три тысячи, — подытожил бедуин.

— Папаша, — Шапольский был возмущен, — вы обалдели от солнца — они ж даже не ходят!

— Время застыло в них, цветок души моей, — в них поют барханы, века живут в них. На, — он протянул часы Шапольскому, — почувствуй тепло руки Сулеймана.

Часы были теплы, но Шапольский не был уверен, что это тепло Сулеймана.

— Две тысячи, цветок души моей.

В пустыне, под жарким солнцем, на шумном шуке шел спор поэта с бедуином.

В конце концов Шапольский сорвал с запястья свои золотые часы.

Бедуин кусанул их, потом взвесил на руке.

— Всего три верблюда, — покачал он головой и отдал Шапольскому реликвию деда…

— Теперь сдай их в бедуинский музей, — бросил Гур.

…Они гнали по пустыне. Они въехали в желтое: камни, песок, скалы — все было желтым.

Чем дальше они врезались в пустыню — тем больше она околдовывала Шапольского.

Он не знал, кто он, откуда, куда бредет. Его не было… Впервые в жизни он отвязался от надоевшего ему субъекта — самого себя. Он был околдованный странник, зачарованный кочевник. Неведомое чувство овладело им: он смотрел на пустыню и вспоминал, что когда-то шел по ней. Вспоминал, как воевал с Амалеком и как Моисей поил его водой из скалы. Он ощущал во рту вкус манны небесной и сладких плодов земли Ханаанской. Вдруг он почувствовал, что вышел из рабства и что кончилось его долгое изгнание.