Евгений Николаев - Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург Страница 36

«А может быть, эту ночную оргию мне послало Провидение, чтоб я осознал наконец себя заблудшей овцой, оттолкнулся от порока, как от камня, и двинулся по пути нравственного возвышения?»

Едва я об этом подумал, как пошел дождь. Окрестности немедленно наполнились толпами обнаженных людей, ищущих от него укрытия. И странными показались мне эти люди. Более похожими на только что вылупившиеся плоды неведомых растений, чем, собственно, на людей.

Безымянная моя ночная подружка быстро поцеловала меня в щеку и, вскочив, понеслась куда-то, сверкая ягодицами. Теперь при утреннем освещении они выглядели не столь безупречно, как при свете звезд: для того, чтобы и теперь казаться мне безупречными, чтоб и теперь я был бы ими совершенно восхищен, им следовало бы быть чуть-чуть повыпуклее. Уж не я ли тому виной, не мое ли чрезмерное усердие истребило их прежнее совершенство? От этого предположения на душе у меня стало еще сквернее; горько плюнув, я побежал искать свою бричку.

…Мой Тимофей был весьма печален и притом зелен: не только одежда, но и все его лицо было так перепачкано соками трав, точно им боронили целину. На мой вопрос, что случилось, слуга сообщил, что исправно охранял бричку и мое имущество, пока – тут лицо его сделалось зелено-пунцовым – не был он захвачен целой когортой престарелых представительниц Смоленской губернии, от которых не смог вырваться.

Перевернутая кибитка

Не успели мы проехать и полверсты, как увидели в кустах у дороги перевернутую кибитку. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, для чего на ней сюда приехали, но при этом затруднюсь даже предположить, в какую «бурю» она попала ночью и отчего оказалась перевернутой. Все кусты вокруг были усыпаны пухом из распотрошенных подушек, валявшихся вперемешку с мелким скарбом в траве. Точно внутри кибитки произошел некий удивительный взрыв, выворотивший наружу все ее внутренности, но при этом ничуть не повредивший сам корпус.

Ни лошади, ни хозяина кибитки не было видно, зато чуть поодаль, под кустами орешника, стояли пожилые сельчане, в столь ранний час уже вышедшие в поле, чтобы править свои труды, но вместо этого вынужденные прятаться от дождя. Вытянув шеи, точно суслики в минуту опасности, они смотрели на перевернутый экипаж. Вероятно, сельчане и хотели бы поживиться чем-нибудь валявшимся вокруг него в траве, но не имели смелости приблизиться.

Я выскочил из брички в надежде, что хотя бы внутри кибитки обнаружу хозяина. Увы, внутри кибитки было точно подметено, и лишь между пологом и подголовником торчал альбом в коричневом кожаном переплете.

Я забрал альбом с собой с намерением передать его хозяину, если таковой найдется, и даже не предполагал тогда, какое удивительное приобретение сделал.

Мы поехали, дождь все усиливался, и вскоре вся дорога превратилась в сплошное месиво. С трудом выехали на большак и покатили по дороге. Под самым селом у брички отскочило колесо, и мы с Тимофеем основательно перепачкались в грязи, устанавливая его на место.

Тверь

До Твери добрались после полудня. При самом въезде в город мы заплутали, поскольку вместо того, чтобы ехать по главной, но сплошь покрытой лужами дороге, свернули на побочную. Так мы хотели избежать опасности потерять колеса в ямах, но, увы, побочная дорога привела к заросшему пруду и на том закончилась. Стоя на топком берегу пруда и размышляя, куда же нам теперь ехать, я невольно вспомнил некую злокозненную девку-чернушку, которая однажды заманила меня, тогда еще юношу, в лес и, лишь только я начал раздеваться, вскочила на моего коня и ускакала. Я был тогда весьма нетрезв и добрался до ближайшего хутора, едва не съеденный волками, лишь под утро.

«При всей своей разнице девки и дороги, однако, из одного материала скроены!» – подумал я и, выругав дорогу-обманщицу, а заодно и ту уже почти позабытую девку-чернушку, помог Тимофею и лошади выворотить бричку на целинную полосу. По этой целинной ничейной полосе мы кое-как и доползли до ближайших огородов.

Сначала ехали по узкому переулочку, цепляя кусты, выпрастывавшиеся сквозь щели заборов с такой отчаянностью, точно на огородах их кто-то давил и мучил, затем выскочили на очень широкую улицу, но с такими же точно заборами, и, наконец, достигли главного проспекта с каменными домами, выкрашенными желтой краской.

От проспекта отходили в разные стороны еще две улицы – точно кто-то пронзил мощным каменным трезубцем деревянную тушу города.

Народу на улицах было немного, дамы довольно милы, и лишь только обращал я на них свой взор, как они тут же опускали глаза и начинали двигаться быстрее. Вероятно, мой взор действовал на тверичанок, как ключ на заводную игрушку.

Я велел Тимофею остановиться у первой же попавшейся лавки, чтоб купить напитков, провианту и мыла. Тимофей остановился у двери, над которой была надпись «Иностранец Иван Степушкин».

Приобретя все необходимое, я спросил у приказчика, гражданство какого государства имеет иностранец Иван Степушкин. Малый, дотоле выказывавший отменную расторопность, как-то сразу приостановился и стал запускать искательные взоры на разные предметы, находившиеся в лавке, как то: на связки сушеной рыбы, мотки пеньки, коробы с пряниками, тюки с тканями и т. д. Наконец взор его уперся в мешок с сахаром, точно в стену, а сам он уже совершенно замер. Так муха, бывшая летом весьма энергичной и назойливой, под осень вдруг тихохонько складывает блеклые крылышки и скромные лапки, чтоб незаметно исчезнуть в темной щели.

– Что ж ты молчишь? – спросил я. – Подданный какого государства твой хозяин Иван Степушкин? А может, на самом деле он Гвидо Гвиничелли из Болоньи, а Иваном Степушкиным называется, чтоб не укоряли за низкое занятие торговлей? – я тронул приказчика за плечо. – Ну, отвечай же, любезный!

– Не знаю, как ответить, – молвил приказчик.

– И все-таки скажи – как это вдруг твой хозяин Иван Степушкин оказался иностранцем!

Приказчик нерешительно пожал плечами и сказал:

– А он год назад помер. Потому и числится теперь вроде как иностранцем. Да и кто ж он теперь и в самом деле будет, как не иностранец?

Тут уж настал и мой черед задуматься: а ведь, пожалуй, и прав, очень даже прав приказчик – закончивший свои дни на этом свете Иван Степушкин действительно стал иностранцем для всего, что было и мило, и не мило ему здесь. Лавка, вероятно, перешла в ведение его жены, которой так усердно, и должно быть, не только по торговой части, служит этот расторопный приказчик, дети… а что дети? Если они и есть, то имеют свои заботы и поминают батюшку разве что в минуту короткой вечерней молитвы. Ну, может быть, осталась еще собака на этом свете у иностранца Ивана Степушкина. Разве только она одна прислушивается по вечерам к шагам своего хозяина в иностранной стране; вскочит, бывает, чтоб подбежать и приластиться к нему, да и не знает, как подбежать.

Впрочем, и на этом свете все мы по отношению друг к другу тоже вроде бы как иностранцы. Друг друга не понимаем, а встретившись, тотчас и расстаемся. Где теперь неуязвимый для жизненных бурь коломенский помещик Котов-Голубев, перед кем в эту минуту крутит своими ягодицами безымянная барышня, с коей познавал я наслаждение всего лишь несколько часов назад под развратной горой, нашли ли покой после мирных своих трудов те крестьяне у брички, столь похожие на сусликов? Для чего мелькнули все они в моей жизни, точно какие-нибудь сороки? В какие дали от меня улетели?

Ни одной родной души вокруг. Тяжело, Господи, быть иностранцем на этой земле.

…Поселившись на втором этаже гостиницы, где служка записал меня почему-то Пушкиным, я велел немедленно подать ужин и горячей воды.

Сначала принесли горячую воду в большом тазу, и я долго отмывался. Пришлось даже прибегнуть к помощи лошадиной щетки, чтоб отскрести коленки от въевшейся в них зелени. Затем я отужинал и повалился спать. О, хорошо спать под шум дождя – все тревоги, все пустые надежды уходят, уходят, уходят. Будто нет ничего на свете, даже и тебя самого нет, и так легко становится на душе.

Альбом неизвестного

Проснулся я поздно, велел подать завтрак в номер, а Тимофея, от которого уже порядочно разило сивухой и луком, отправил за мастерами, чтоб занялись починкой экипажа. Дел им предстояло много – не только колеса укрепить. За время путешествия бричка, и без того доставшаяся мне не в лучшем состоянии, окончательно пришла в упадок и готова была развалиться сама по себе здесь же, на дворе гостиницы, не пускаясь в дальнейшую дорогу. Даже будучи неподвижной, она поскрипывала и попискивала, словно старый сарай с мышами.

До обеда я занимался записями, а затем взялся за альбом, найденный в кибитке у развратной горы. Судя по всему, хозяин его был человеком весьма основательным: никаких легкомысленных стишков или эпиграмм, с которых обыкновенно начинаются подобные альбомы, в этом не было. При этом каждое слово и даже каждая буква были выписаны столь же тщательно, как в старинных летописях, которые продаются в петербургской лавке древностей, где можно незадорого приобрести посох Иоанна Грозного, более, впрочем, похожий на крестьянскую дубину, или приличных размеров валун, на который Петр Великий якобы поставил ногу и молвил: «Отсель грозить мы будем шведу».