Евгений Николаев - Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург Страница 39

Решительно нельзя понять, почему все как одна барышни проявляли по отношению к Древоедкину такое жестокое злонравие. Будь хоть одна благосклонна к нему, не отправился бы он в путь за покупной любовью, не оказался бы под стеной в завале и в дальнейшем, вполне вероятно, составил бы славу Отечеству в области наук, к которым имел большую склонность.

Впрочем, хорошо уже то, что наши дамы в отличие от дикобразих далеко не всегда и не со всеми столь зловредны. Так многие из тех, чьей любви тщетно добивался бедный Древоедкин, с другими господами, в том числе и со мной, были в этом деле куда сговорчивее.

Надо полагать, что и дикобразихи в амурных делах зловредны лишь избирательно.

Если они и подставляют иглы родным своим дикобразам, то к другим животным, коих в Африке великое множество, вероятно, относятся более благосклонно.

…Самыми ловкими в любовных утехах автор «Путешествия» признал, как это ни удивительно, слонов. И в пользу этого утверждения он приводил весьма убедительные доводы:

«Ну-ка, попробуйте вы попасть в вашу даму без рук, что получится? Ничего у вас не получится, если дама не станет помогать вам. А вот у слонов получается. Эти исполины взгромождаются на таких же исполинских подруг своих и, не имея доподлинно возможности знать, что происходит далеко внизу, тем не менее всегда с изумительной точностию попадают куда надо».

Автор отмечал, что куда надо попадают и какие-нибудь белки, но при этом призывал учитывать, что белки невелики и легко могут соотносить взаимоположение своих крошечных членов, а при малейшем сомнении – тут же взглянуть и определить точную их дислокацию.

«Но какое же колоссальное воображение требуется исполинскому слону, чтобы понять, где в данный момент относительно столь же исполинской слонихи находится его уд! – изумлялся автор. – Это, действительно, едва ли не астрономическая задача, но слоны с ней успешно справляются».

А вот что он писал о жирафах:

«При столь внушительных размерах им, как и слонам, непросто попадать в жирафих без помощи рук. Но тут есть одно весьма существенное обстоятельство. У жирафов и жирафих есть длинные и гибкие шеи. Я неоднократно наблюдал, как жираф, желая попасть в партнершу, отклонял голову далеко в сторону и мог спокойно, как бы даже со стороны наблюдать за процессом собственного совокупления. Примечательно, что и жирафихи проделывают то же самое. Эти животные, обладая столь длинными шеями, имеют возможность подсказывать друг другу, если что не так. Исправлять при надобности ошибки друг друга».

Автор утверждал, что видел, как одна жирафиха, наблюдавшая за приближением к ее укромным местам уда жирафа и понявшая, что тот непременно промахнется, обернулась к нему и что-то проблеяла. Оплошавший жираф тут же исправил свою ошибку, изменил траекторию движения уда в соответствии с пожеланием партнерши, и дальше дело пошло гладко.

Из этого автор рукописи делал заключение, что жирафы весьма умные создания и пользуются в общении речью, но их стремление наблюдать за собственным совокуплением как бы со стороны позволяет предположить явную склонность жирафьего рода к извращениям.

Далее автор делал весьма двусмысленные замечания относительно носорожих. Он отмечал, что спины у них стандартного размера, «будто сделаны с одной отливки», и имеют столь крепкие панцири, что если кто, вскипев страстью, взгромоздится на носорожиху, то непременно попадет куда следует.

«Ведь ваш живот поневоле примет форму ее крепкого панциря на спине, – писал он. – И тут неважно – мягок ли ваш живот или закален. Панцирь носорожихи все равно будет крепче».

О страусихах он сообщал следующее:

«В большинстве своем они совершенно развратны. Настолько развратны, что даже сами этого стесняются и прячут голову в песок, чтобы не видеть всю глубину собственного нравственного падения. Ведь их, спрятавших головы в песок, могут безвозбранно иметь все, кому не лень. А страусихи этому только и рады. Хорошо еще, что у них хватает совести отказаться от наблюдений за собственной нравственной низостью, только это и может в какой-то мере их оправдать.

Я полагал, что хотя бы человека они постесняются, но куда там! Завидев меня, лишь некоторые из них пустились в бегство, а остальные же спрятали головы в песок и выставили высоко вверх свои зады. Я внимательно осмотрел их и нашел весьма непривлекательными. Можно даже сказать – отвратительными. Б-р-р-р! Б-р-р-р! Б-р-р-р! Я долго не имел чувственных утех и представил, что передо мной не птицы, а тонконогие балерины из императорской труппы с перьями на юбках. Только тогда и появилась некоторая надежда утолить свою телесную жажду. Да и то, по чести сказать… Ну, не то это все, не то… И перья уж слишком длинные и жесткие, а ноги… Даже не хочется вспоминать. Б-р-р-р! Б-р-р-р! Б-р-р-р! Не смог, право, не смог».

Вообще, чем дальше я читал рукопись, тем более убеждался, что разум автора, удрученный трагической потерей чернокожей возлюбленной, а также под воздействием несусветной жары, явно помутился.

Портрет

Пришел вчерашний поручик из Рязани и с ним еще несколько знакомых, но уже без медведя. Заказали обед, стали играть в вист. К слову сказать, я был уверен, что рязанского поручика зовут Иванстепанычем, но теперь его все называли почему-то Сергейпетровичем. Ну, и я не стал мудрствовать, тоже стал именовать его, как все. Вскоре, как водится, началась веселая гулянка, и мы попеременно стали оказываться в разных местах города, пока не очутились у некой вдовы. Теперь я склоняюсь к мысли, что она прежде доводилась женою тому самому иностранцу Ивану Степушкину – уж больно похож был один из ее людей на приказчика в лавке, где мы с Тимофеем покупали мыло и напитки. Впрочем, это не важно, чьей именно вдовой она была, – главное, гулянка получилась преотличная. Мы пели под гитару романсы, вальсировали, к восторгу собравшихся я рассказывал об африканских животных: о ловкости слонов и жирафов в любовнических делах, о низменных наклонностях страусих и о прочем, вычитанном мною в дневнике. Разумеется, рассказал я и о своих приключениях под Терентьевской горкой.

– Так сколько ж девок вы изволили испортить за ту ночь? – с придыханием спросила меня вдова.

– Никак не менее дюжины! – бойко ответствовал я.

Глаза ее так и забегали.

Очнулся я в ее спальне. Как я там оказался, припомнить не могу, вероятно, будучи заснувшим, был туда просто отнесен лакеями. Я лежал посереди кровати, а вдова смирно сидела с краешку. Руки у нее были покорно сложены внизу живота, словно у скромной просительницы, ожидающей вызова к грозному начальнику. Прямо над кроватью висел большой портрет, писанный маслом. На портрете был изображен дородный господин – по всей видимости, покойный супруг хозяйки, тот самый иностранец, вспоминая о котором за столом она, помнится, несколько раз подносила платочек к глазам, чтоб стереть слезу.

– Очень, очень его любила! – тогда же шепнул мне кто-то на ухо.

Теперь была уже ночь; в окна порывисто бил дождь.

– Любезная, э-э-э… – я запнулся, тщетно пытаясь вспомнить имя хозяйки. – Ужели на дворе и в самом деле ночь наступила?

– Наступила-с.

– Кажется, я немного заснул…

– Бывает, что человек и заснет-с, – вздохнула вдова. – Но это ничего-с. Со всяким такое случается.

Я сел рядом с ней на кровати, и вдова покосилась на меня через плечо, точно барсук, к которому потянулась охотничья рука и который теперь соображает, что ему лучше предпринять: то ли пуститься в стремительное бегство, то ли вцепиться в эту руку зубами.

– А знаете, голубушка, я сегодня, пожалуй, немного лишнего выпил… – сказал я. – И теперь во рту у меня такая оскомина, что просто тьфу!

Тут я, сам не зная почему, принялся распекать неведомую мне стряпуху, говорить, что ее непременно надобно нещадно высечь, чтоб впредь не делывала таких отвратительных кушаний и вин, от которых во рту совершенно все пересыхает.

Вдова слушала меня, и брови ее делались домиком.

– Впрочем, к чему этот разговор? – наконец опомнился я. – Не о том мне нужно бы теперь говорить… Совершенно не о том…

– Что ж, тему разговора можно и сменить, – вздохнула вдова.

– Да, к черту эти кушанья и вина, что толку о них теперь вспоминать!

– Так и не вспоминайте уж.

– А я и не вспоминаю, – я уже и не знал, что сказать, но говорить что-либо явно было неудобно, – я о них забыл уже совершенно, словно за столом и вовсе не сидел! На самом же деле я совершенно другое хотел вам сказать…

– Что же вы хотели мне сказать?

– На самом деле я всего лишь хотел вам сказать, что вы… что вы чрезвычайно прелестное создание. О, да!

– Чем же это я прелестна? – вдова так вся и встрепенулась.

– Ну, например… – с этими словами я положил руку на ее плечо. – Например, никогда еще прежде мне не доводилось…