Джон Барт - Химера Страница 39

– Лично я думаю, что тебе это на роду написано, и собираюсь приветить тебя на геройский лад, Беллерофон. Понадеемся же, что ты обретешь здесь то, ради чего пришел в Тиринф; Бог ведает, мы, чего доброго, сможем найти применение твоим побуждениям. И нет ничего дурного в умеренной толике честолюбия.

– Разве кто-то против честолюбия? – обратился к присутствующим Прет. – В его возрасте я и сам был честолюбив: пошел войной на своего братца Акрисия; женился на этой вот прекрасной ликийской принцессе – чем не деяния. Но я никогда не похвалялся налево и направо, что собираюсь стать звездой, а то и целым созвездием.

– Зелен виноград, – сказала Антея.

– В наши дни каждому мало быть порядочным мужем и отцом, – продолжал царь, – или вдумчивым администратором. Всем подавай геройство – пан или пропал.

Обидевшись, я отвечал – и это было, конечно же, правдой, – что, на мой взгляд, к цели направляло меня скорее не честолюбие, а определение. Вызвезживание – как свидетельствовали или еще засвидетельствуют примеры Ориона, Геркулеса, Кастора и Поллукса – для легендарных героев такой же естественный удел, как коронация для царевичей, смерть в бою для строевых солдат, забвение для простых смертных. Я не "выбирал" убивать Главка и своего брата, не выбирал себе в производители Посейдона, не выберу убивать чудовищ и все остальное. Все дело в Схеме…

– Ага… – Прет поднял палец. – Ты не выбирал своих родителей, дело ясное; рад также слышать, что ты признаешь более или менее случайный характер всей этой заварушки с кобылами. Но ведь никто не понуждает тебя гоняться за крылатым конем, верно ведь? К тому же, по своему собственному признанию, ты до сих пор не решил, что будешь делать, когда его поймаешь.

Он скорее поддразнивал меня, чем насмехался, но я не мог с ходу его опровергнуть. Я начал объяснять, сам впервые призадумавшись на эти темы, что в случае героев речь, похоже, не идет о выборе общей канвы их судеб, поскольку она предопределена, так сказать, Схемой; но каждый отдельно взятый герой может в любой момент, предположительно – по своему усмотрению, отвергнуться, если можно так выразиться, от самого себя и, как Ахилл, с обидой удалиться в свой шатер, вместо того чтобы гоняться за славой. Если он будет упорствовать в подобной никчемности, то по определению перестанет быть героем, подобно тому как наследный принц, отказавшись от престола, перестает быть наследным принцем. Без сомнения, это можно выразить еще лучше…

– Но это не для Беллерофона, – бросила своему мужу Антея. – Логика – для таких, как ты, а его дело – быть легендарным героем, и точка.

Я согласился, жалея, что наговорил лишнего. Прет пожал плечами:

– Тем не менее он неплохо изложил свой случай. Приятные мечты, мой мальчик; будем надеяться, тебе придется отправить для этого на небеса не слишком многих.

Беспокойный сон. В отлично наведенном на резкость черно-белом изображении я увидел пощипывающего во дворе храма травку Пегаса; появилась Афина, ее рясу с наброшенным на голову капюшоном перепоясывала знаменитая уздечка; мне показалось, что губы ее шевелятся. От звука шагов по храму изображение пропало; проснувшись, я обнаружил, что по приделу неподалеку от моего соломенного тюфяка крадучись проходит дама в сером капюшоне. Моя первая теофания! Я вскочил на ноги, ошеломленный очевидностью того, что нахожусь на правильном пути.

– Афина? – "Прости". Антея откинула назад капюшон и улыбнулась: "Просто решила проверить, удобно ли тебе. Ничего не нужно?" Нет, поблагодарил я ее. Не могла заснуть, сообщила она, обдумывая мой обеденный рассказ. Глоток метаксы? Я помирал вернуться к своим сновидческим трудам, но царица есть царица. Неразбавленной? С каплей воды. "Мой муж – трус, – заявила она для начала, – нет, не трус, просто он из низшей лиги". – "Э?" Мы сидели на мраморной скамье и потягивали напиток. "Раз за разом побуждала я его совершить хоть что-то и в самом деле значительное, – сказала она. – Папенька ссудил ему половину своей армии, чтобы он отделался наконец от Акрисия, – они были близнецами, как, что ли, все вашенские? Он ее растранжирил". – "А". Она пригладила волосы, взболтала питье: "Половину чертовой ликийской армии. Вот я и сказала – соберись же и убей ублюдка, ради Бога, – как ты угробил своего братца. Какое там – эта идея и вполовину ему не по яйцам. Какой-то провидец, заявил он, напророчил ему, что убить Акрисия в качестве одного из своих геройских деяний полагается Персею". – "Так, в общем, и считается", – заметил я, ошарашенный стилем ее речи и не уверенный, что мне делать. "Хм-м. Ну ладно, решаю навести кое-какие справки про эту их знаменитую распрю, почему бы нет? И догадайся, что я раскапываю, – во-первых, началось-то все, когда Его Королевское Высочество изволил засунуть Акрисиевой дочке! Своей племяннице, и где – прямо здесь, у меня во дворце. Ну ладно, в то время мы еще не были женаты, но все же. Удивляюсь, как это у него встал на эту пиздюльку, он и меня-то не может толком до конца пронять. Но и здесь он проявил себя полным мудаком: Акрисий сажает Данаю в башню, где никому, кроме богов, ее не увидеть; там она и сидит, день-деньской сверкая голой задницей и норкой нараспашку в надежде кого-то из них прилучить, – видел картинки? Вставляет ей сам Зевс, и бах – Персей! Который, как выяснилось, вроде бы и не собирается убивать ни Прета, ни Акрисия и отбирать у них страну. Ей-богу. Вот почему он впал в такое раздражение, когда ты завелся со своим геройством; он просто цепенеет от легендарных героев. Плеснуть еще?"

Я решил, что с меня хватит. Антея, подмигнув, прикончила свое и заявила, что искренне завидует женщинам вроде Данаи – достаточно ловким или удачливым, чтобы сходиться с богами и героями, не задумываясь о последствиях. Быть всего-навсего царицей – вот занудство так занудство, особенно в грошовом городе-государстве вроде Тиринфа: единственный паршивый амфитеатр да полдюжины ресторанчиков, все до единого – греческие. Я счел, что она чересчур критична к своему мужу, но все равно заинтересовался – впервые в жизни получая авансы от женщины старше себя.

– Полагаю, такое происходит с тобой все время, – сказала вдруг она изменившимся голосом.

– Нет, сударыня. – Следовало бы спросить, что именно.

– Хм. – Мы немного посидели. Метакса. – Не читал в последнее время никаких интересных книг, а. Убийца?

В самом деле, Беллерофон? По крайней мере я уверен, что она назвала меня Убийцей, ибо хотя и не читал "Никомахову этику" Аристотеля или, если на то пошло, какую-либо другую книгу – их изобретение еще только маячило где-то в далеком будущем, а сам я тогда не умел читать, – все же довольно пространно разъяснил ей свою точку зрения на моральный аспект смерти Главка и моего брата, всесторонне продуманную мною между Коринфом и Пилосом в терминах вышеупомянутой работы, известной мне в извлечениях и фрагментах благодаря Полииду. "Прет, – заявил я, – говорит, что я невиновен, и в том отношении, что моя роль в этих смертях не могла служить примером проайресиса (под которым будет пониматься намеренное действие, которому предшествовало обдумывание), я с ним согласен. Действительно, придерживаясь Аристотелевой классификации человеческих поступков в зависимости от степени или природы волнения действующего лица,

то, что я провалился с попыткой выскочить на помощь своим родичам, но зато воспрепятствовал Сивилле спасти их, как может поначалу показаться, соединяет в себе основные черты III-A-1 и III-B: с одной стороны, я был в неведении относительно кровожадности кобылиц, являющейся результатом действия на них гиппомана, и способности Сивиллы их успокоить; с другой – был «понуждаем», в том смысле что у меня, как я думал, не было альтернатив, кроме бесполезной жертвы Сивиллиной или моей собственной жизни. В противовес можно возразить, что мой всепревозмогающий зуд покрыть Сивиллу прямо на месте помещает мое деяние в категорию I-B – поступков, намеренных психологически, а подответственных морально. Сам я, однако, склоняюсь к тому, чтобы видеть в нем специальную разновидность категории II, ибо хотя их смерть и особенно моя в ней роль разбивает мне сердце и наполовину принадлежит моей руке, она отлично вписывается в Схему; я, следовательно, ее подтверждаю и, следовательно, виновен – морально, если не по закону, – в смысле Аристотеля".

– Ты в жизни ни с кем не переспал, – сказала Антея и вышла. Петушок встрепенулся…

И Меланиппа тоже! Ведь все предшествующее закавычено – как вы обговаривали систему классификации? Уж не было ли в Храме Мудрости доски с мелом?

Пишу я. Пишет Меланиппа. Филоноя, Антея, Сивилла – все лишь Полиидовы намеки, писаные слова.

– Ну-с, как успехи? – спросил за завтраком Прет. Его детишки, три озорные совсем крохотные девчушки, со всех сторон карабкались на нас, пока он насыщался, а я постничал. Мертвы сейчас, выросшие из игривых нимфочек в помешавшихся диких блудниц, голышом носившихся в безумии по окрестным холмам, словно гонимая оводом Ио. Не заводись. Царица сегодня заспалась, сказал Прет, но не успел еще договорить, как появилась и она сама, в халате и бигуди, похм-хмыкивая. При удаче, сказал ему я, хватит еще буквально пары ночей. Антея хмыкнула. "У большинства героев, о которых я слышал, – заметил Прет, – на уме, когда они отправлялись на дело, было вполне определенное чудовище или задание. Уж не из-за отсутствия ли оного и твое сомнение, таков ли ты в самом деле, как надеешься?" – "Хм-м", – сказала Антея, намазывая маслом круассан и шлепая одну из малышек. Вовсе нет, сказал я, хотя еще совсем недавно согласился бы с ним; обзор всего мифографического корпуса наводит на мысль, что хотя большинство полубогов подходят под его описание, это не относится к меньшей, но, пожалуй, и более любопытной группе: Эней, например, путем болезненных проб и ошибок, растянувшихся на целые годы, будет постепенно прояснять детали своей судьбы и предназначения. И Персей, если прав был Полиид, с годами будет стремиться выбраться из абзаца, в котором находится в настоящем, благодаря пониманию, добытому перелистыванием страниц своего прошлого, с тем чтобы, руководствуясь так заданным направлением, безмятежно перейти к предложению будущего, что бы эти метафоры ни означали. Хм-м.