Генри Берд - Холестерин колец Страница 4

Тем не менее, по городку загуляли будоражащие слухи о прибывающих к Килько грузах, которые он якобы прятал в свои амбары: о цельных тушах всякого рогатого скота, о здоровенных бочонках с пенником, о фейерверках, о тоннах картофельной ботвы и о колоссальных бочках, набитых свиными головами. В город целыми телегами повезли кипы свежесрезанного чертополоха — популярного и очень мощного рвотного средства. Новости о предстоящем празднике добрались аж до Брендивина, и проживавшие вне Хобботауна шныряне начали сползаться в городок, словно мигрирующие пиявки, и каждый надеялся натрескаться так, чтобы в сравнении с ним и минога показалась застенчивой скромницей.

Никто в Шныре не обладал такой бездонной глоткой, как вечно поровший какую-нибудь чушь (ибо он впадал уже в старческое слабоумие) дряхлый сплетник Хам Грымжи. Полжизни Хам честно трудился, исправляя в городке должность околоточного, но уже много лет как вышел в отставку и скромно жил на доходы от налаженного им еще в прежнее время бизнеса, двумя составными частями которого были вымогательство и шантаж.

К тому вечеру, о котором у нас пойдет речь, Хам Губа-не-Дура, как его прозывали, почитай, переселился в «Заплывший Глаз», нечистую забегаловку, каковую мэр Гонимонетус не раз уже закрывал за сомнительное поведение подвизавшихся там грудастых «хобботушек», способных, как сказывали, даже тролля, если, конечно, он уже лыка не вяжет, обчистить за такое время, за которое и «Румпельштильцхен» еще не всякий успеет выговорить. В тот вечер в кабачке заседало привычное сборище опухших от пьянства олухов, включая сюда и сына Губы-не-Дуры, Срама Грымжи, как раз отмечавшего отсрочку исполнения приговора, заработанного им посредством противоественного отправления кое-каких его потребностей с неблагосклонной помощью малолетней драконихи противоположного пола.

— По-моему, как-то сумнительно все это попахивает, — говорил Губа-не-Дура, вдыхая зловонные испарения своей трубочки-носогрейки. — Я насчет того, что господин Сукинс вдруг закатывает эдакий пир, когда он за многие годы и куска заплесневелого сыра соседям не поднес.

Слушатели молча закивали, ибо так оно и было. Даже и до «странного исчезновения» Килько его нору в Засучках охраняли свирепые росомахи, да и не помнил никто, чтобы он когда-либо потратился хоть на грош во время ежегодной Благотворительной Распродажи Мифрила в пользу бездомных баньши. То обстоятельство, что и никто другой на них ни гроша не давал, не могло, разумеется, послужить оправданием прославленной скупости Килько. Денежки он держал при себе, расходуя их лишь на прокорм племянника да на игру в скабрезный скрабл, к которой питал маниакальное пристрастие.

— А этот его паренек, Фрито, — прибавил мутноглазый Нат Мухоног, — у него-то и вообще не все дома, ей-ей.

Это заявление подтвердил, среди прочих, старый Затык из Утопья. Ибо кто же не видел, как молодой Фрито бесцельно слоняется по кривым улочкам Хобботауна, сжимая в руке пучок цветов и что-то там лепеча насчет «истины и красоты», а то еще, бывало, остановится и ляпнет какую-нибудь несусветицу вроде «Cogito, ergo hobbum»?

— Малый с придурью, это точно, — сказал Губа-не-Дура,— совсем я не удивлюсь, если правду про него говорят, будто он симпатизирует гномам.

Тут наступило смущенное молчание, и громче всех молчал молодой Срам, никогда не веривший так и недоказанным обвинениям против Сукинсов, что они-де «грамотеи навроде гномов». Как указывал Срам, настоящие гномы и росточком пониже и воняют куда хуже, чем хобботы.

— Да стоит ли вообще толковать о парне, который всего-то навсего присвоил себе имя Сукинса! — махнув правой передней ногой, рассмеялся Губа-не-Дура.

— Точно, — подпел ему Ком Перистальт. — Если папашу этого Фрито не с арбалетом под венец провожали, так я, значит, обеда от ужина не отличу. Да и мамаша-то, небось, была уже непорожняя.

Собутыльники громко загоготали, вспомнив, как матушка Фрито, приходившаяся Килько сестрой, сдуру поклялась в верности какому-то малому не с того берега Брендивина (о котором было к тому же известно, что он полурослик, т.е. наполовину хоббот, наполовину опоссум). Несколько членов компании с удовольствием углубились в эту тему и посыпались грубые и не весьма замысловатые шутки касательно Сукинсов.

— Я вам больше скажу, — сказал Губа-не-Дура, — Килько и сам всегда вел себя… подозрительно, коли вы меня понимаете.

— Кое-кто поговаривает, будто так ведут себя те, кому есть, что скрывать, вот оно как о нем говорят, — донесся из угла, в котором сгустились тени, нездешний голос. Голос этот принадлежал человеку, не известному завсегдатаям «Заплывшего Глаза», чужаку, на которого они, понятное дело, до сих пор не обращали внимания по причине его неприметной внешности — черный плащ с капюшоном, черная кольчуга, черная булава, черный кинжал и совершенно нормальные красные всполохи на том месте, где полагалось находиться глазам.

— Может, и правду они говорят, — согласился Губа-не-Дура, подмигивая приятелям, чтобы те не упустили грядущей остроты, — а может, и врут.

Когда общий хохот, вызванный настоящей Хамовой шуткой, затих, лишь немногие заметили, что незнакомец сгинул, оставив после себя странноватый, отдающий скотным двором запах.

— А все равно, — упрямо сказал Срам, — праздничек выйдет на славу!

С этим собутыльники спорить не стали, ибо ничто так не мило хобботам, как возможность набивать и набивать утробу, пока не вывернет наизнанку.

Пора стояла прохладная, — ранняя осень, — пора, возвещающая о ежегодном изменении в хобботовском десерте: о переходе от съедаемого целиком арбуза к целиком съедаемой тыкве. Однако же хобботы помоложе, которых еще не расперло настолько, что им не по силам стало таскать свои туши по улицам города, собственными глазами увидели будущее украшение скорого празднества: фейерверки!

По мере того как день праздника близился, сквозь камышовые ворота Хобботауна проезжало все больше двуколок, влекомых крепкими пахотными козлами и груженных ящиками и корзинами, с начертанными на них Х-рунами Мага Гельфанда и клеймами различных эльфийских фирм.

Корзины сгружали и вскрывали у двери Килько, и хобботы лишь попискивали и взмахивали рудиментарными хвостиками, изумляясь чудесному их содержимому. Чего там только не было: целые гроздья трубок, укрепленных на треногах и способных извергать из себя здоровенные римские свечи; весящие сотни фунтов толстые, ребристые ракеты со странными маленькими кнопочками на переднем конце; вращающиеся трубчатые цилиндры с приводными поворотными ручками; увесистые «лимонки», казавшиеся детишками больше похожими на зеленые ананасы с приделанным сверху колечком. Каждая корзина была снабжена биркой, на которой оливковыми эльфийскими рунами обозначалось, что игрушки эти изготовлены в мастерских эльфов волшебником с загадочным прозванием, больше всего походившим на «Арамейские Излишки».

Килько, ухмыляясь во весь рот, понаблюдал за разгрузкой, а затем шуганул молодежь, разбежавшуюся, стоило ему посильнее наподдать одному-двум ребятенкам остро наточенным когтем, красовавшимся у него на ноге.

— Вот я вас, прохвостов, кыш! — весело крикнул он им вслед, когда они скрылись из виду. Затем рассмеялся и вернулся к себе, в хобботочью нору, чтобы поговорить с ушедшим вовнутрь гостем.

— Этого фейерверка они у меня долго не забудут, — с усмешкой произнес престарелый хоббот, обращаясь к Гельфанду, который попыхивал сигарой, устроясь в неуютном кресле безвкусного эльфийского модерна. Пол вокруг кресла усеивали костяшки для скрабла, из которых была уже составлена всякая похабель.

— Боюсь, тебе следует пересмотреть свои замыслы, — ответил Маг, пытаясь распутать колтун, образовавшийся в его грязно-серой бороде. — Нельзя же использовать физическое уничтожение, как способ сведения мелких счетов с соседями.

Килько с лукавым одобрением оглядел старинного друга. Мага облекала давно вышедшая из моды, заношенная до дыр длинная колдовская мантия, с подруба которой свешивались, грозя вот-вот оторваться, блестки и нити стекляруса. Голову его украшала высокая вытертая остроконечная шляпа с неряшливо разбросанными по ней слабо светящимися во тьме каббалистическими знаками, алхимическими символами и непотребными рисунками из тех, что оставляют на заборах гномы. В узловатых с обкусанными ногтями руках Маг вертел длинный, кривой дрючок, посеребренный и изъеденный личинками, — он служил ему одновременно и «волшебной» палочкой, и спиночесалкой. В данную минуту Гельфанд использовал его по второму из назначений, угрюмо изучая при этом драные носки того, что в те времена сходило за черные баскетбольные туфли. До середины икры.

— Здорово ты их стоптал, Гульфи, — ухмыльнулся Килько. — Похоже, кислые нынче у вас, у магов, дела, а?