Михаил Дайнека - Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники Страница 42

Девица наконец выматерилась. Дите дотянулось до кораблика, папаша дернул и дал оплеуху, чадо испустило рев. Гражданин, только что расплатившийся за унитаз, вздрогнул. Голубая мечта выскользнула из потных рук и треснула. Вокруг охнули. «Украли, украли, ой-ой-ой, украли!» — тоненько возопила дородная торговка, нависая над своим ящиком, как наседка. Вор годов двенадцати юркнул за спины и канул. Торговка вопила и всплескивала руками. Расхристанный ханурик, показавшийся со спины пропащим Филиппычем, сунул недопитый фуфырь одеколона в штаны, сцапал с того же ящика флакон французской туалетной воды и с криком «Держи вора!» ломанулся в другую сторону. Торговка скулила. Роман потягивал пиво и наслаждался.

Неподалеку, за следующим мостом, разыгрывался маленький оркестрик. По набережной, шаманя под свою песенку-считалку, приплясывали бритые кришнаиты с бубнами и бубенцами. По другой стороне проехали христианствующие на агитавтобусе с хрипатым динамиком, из которого браво неслись духовные песнопения. Где-то у Сенной, у мусульманской части канавы, автобус остановился и начал учить. Музыканты ухнули «Из-за острова на стрежень». «Мехуй! Мехуй!» — надрывалась бабенка. Голосили «кормильцы», предлагая бутерброды и чебуреки, пиво и вино в разлив. Роман внял и, сдав бутылку у очередной пивной баррикады, купил чебурек.

«Да шоб тоби повылазило!» — кипятилась щербатая старуха, на которую, как на риф, выбросило основательно поправившегося мужичка-морячка; морячок каялся, был бос и светел. «…Первым же было чудо в Кане Галилейской, но благовествует Писание и о других чудесах Господних, — с чухонским акцентом вещал радиофицированный проповедник. — Есть в Иерусалиме купальня, при которой было пять крытых ходов; в них лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, чающих движения воды; ибо Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду…»

Музицирующие грустно и фальшиво завели «Есть город золотой». Затырканная старушка едва не перекрестилась на иконы, вывешенные поверх трафаретной надписи, запрещающей торговлю на набережной под угрозой конфискации товара, но спохватилась и засеменила прочь. Обшарпанные маятниковые часы, висящие рядом с иконостасом, начали сипло отбивать время. Барахолка достигала своего апогея. Было душно. Толклись. Толкались.

«Извини, извини, мил-человек, извините, люди добрые, я же не по умыслу — тесно же мне, тесно!» — мужичок, мячиком отлетевший от толстухи, попал в Романа и радостно винился, норовя пасть ниц. Роман извинил и примерил парик, выставленный на продажу вместе с театральным гримом и ветхой пишущей машинкой среди мелочевки, скупленной в окрестных магазинах. Напротив, с интересом поглядывая на него из среднего ряда, хихикала смазливая блондинка с бюстгальтерами, такая же длинноногая, как Инга…

Плыл тополиный пух, нехотя спускаясь в канал. Роман посмотрел в зеркало, оправил белые букли и чопорно поклонился своему отражению.

…Не правда ли, Роман? Как бы правда — тесно, раз не разминуться; правда — тесен мир; и право же — не по умыслу.

Вот и встретились у Михаила, вот и увиделись невзначай, менее всего ожидая этого. И оба — вроде бы и ничего, очень мило и не тошно от такого «ничего»; всё прошло, если что и было. Кажется, Инга с тех пор ничуть не изменилась: такая же ровная, сама по себе, с холодком; смотришь — и знать не знаешь, как эту девочку на поворотах может заносить, как ее когда-то заносило…

Тогда, по сумасшедшему снегу, их как раз и занесло. Возвращались со вздорной, никчемушной пьянки, оба дерганые, такси битый час ловили, а снег сыпал и сыпал… Не разбились каким-то чудом; а пока таксист осматривал машину, отогревшаяся Инга потянулась, как киплинговская кошка, и безразлично так, в пространство, выдала: «Натурой, что ли, расплатиться…»

Вот тут уже и Ромку занесло: вылез из машины, сунул парню какие-то деньги — и всё, остальное-де с нее получишь. Дома надрался до интоксикации, а через пару часов пришла Инга — сдачу забери, дескать; а его чистило вместе с кровью, Инга еще тазик подпихнула… Ушла только утром, когда он вырубился наконец.

Вечером сама позвонила, предложила встретиться. Опять пуржило, снег накануне Рождества неистовствовал. Отогревались в вечном «Риме», в грильнике-гнильнике на Петроградской…

Молчали. Инга сначала гирлянды да шары на елке разглядывала, а потом — то на холеного кавказца, который от соседнего столика на нее пялился, то на Романа. А его заклинило, закоротило, в роль Роман вошел: подозвал азера и сумму походя назвал; холеный тут же расплатился. А Инга спокойно половину в сумочку убрала и пошла с клиентом, не оглядываясь, — цок-цок-цок на своих любимых шпильках-гвоздиках, — цок-цок-цок, погань невзнузданная, любовь-подлянка, — цок-цок-цок, цыпочка…

А ведь от нее и пошла, Ромка-Ромочка, от нее, Ромочка-волчонок, от этой самой любви-подлянки пошла, — но пошла ведь от нее, пошла тогда, пошла…

— Вот понес, мудрило, — незлобно сказал барыга-коробейник голосом Михаила, забирая у Романа парик и зеркало.

— Гордость всё, мил-человек, гордость, — и правда как по писаному нес прощенный мужичонка, клещом вцепившись в пуговицу Романовой рубахи, — всё, брат ты мой, она, она, гордынюшка, играет! Вот что у меня есть, окромя курвы моей ненаглядной? — Мужичку икнулось. — Ить, гордынюшка и есть, а то как же! Меня же обидеть надобно, вот всяко непременно! А почему? — Мужичонка назидательно вздернул грязный палец. — А потому как я хороший. Хороший! — восторженно вскричал он и вдруг запнулся и стал припоминать текст, откручивая пуговицу.

— Хорош гусь, — подала реплику жизнерадостная толстуха со щербиной, — совсем уже хорош!

Мужичок радостно встрепенулся:

— Вот так, вот и правильно, вот и унизь, и плюнь ты на меня, на смерда! А мне и ладно, и помаюсь я в свое удовольствие. А как же, хорошему же человеку надобно обиженным быть! Плюй мне в рожу, плюй! — навалился он, и Роман совсем было собрался плюнуть и задвигал челюстью, но бородатенький энергически замахал пальцем, возведя очи горе. — Врешь, не хочешь ты, злыдень, не желаешь! И не хоти, добрый человек, не хоти, я сам, сам я себя потопчу, потому как мне оно потребно…

— Утрись, горемыка, рыло-то в пуху! — отозвалась от стены щербатая толстуха.

Мужичонка вместе с пуговицей оторвался от рубашки и качнулся к ней, махнув рукой по свалявшейся бороденке, из которой действительно торчал тополиный пух. Но тут за спиной толстухи что-то заурчало — и внезапно хлынуло из сточной трубы, торчащей из гранита; шибануло человеческими испражнениями.

Чающие движения воды шарахнулись с визгом и матерщиной. Оркестрик за мостом грянул «Хава-Нагилу».

— Эх-ма!! — возопил бородатенький, рванул тельник и пустился вприсядку на освободившемся месте. Он выполнил несколько па, поскользнулся и шлепнулся, блаженно улыбаясь, под ноги галдящего и смеющегося люда. Милицейский патруль, прошедший верхом, как бы ничего не заметил.

— Этим наплевать, теперь на всё сквозь пальцы смотрят. Да и что им этот — им бы подкормиться с кого, — заговорил барыга-коробейник с париком, восстанавливая на самодельном складном столике порушенную экспозицию и выбирая из машинки пух, поросший на литерах, как плесень. — Да ведь кабы не вечное российское разнуздяйство, давно бы перезагибались все…

— Переживем! Вот наворуются перестройщики, так всё и утрясется и, дай-то Бог, поправится, — ответила толстуха, жалостливо глядя на морячка, угнездившегося в нечистой гавани.

— Кончится, кончится этот срач, наведут порядок в России-матушке! — встрял козлобородый товарищ. — Скоро Горбатого могила исправит, скоренько его…

— Да кто ж исправит, батенька, кто же наведет-то? — съехидничал коробейник. — Патриотики бесноватые, поди?

— Сам ты бесноватый, дерьмократ розничный, — окрысился козлобородый товарищ.

— Козлище ты, — вздохнул коробейник.

Товарищ сделал козью морду. Назревала драка… «И сделав бич из веревок, — откомментировал издалека радиофицированный проповедник, — выгнал из храма всех, также и овец, и волков, и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул…»

Козлобородый, впрочем, рассосался.

Роман прошел под Подьяческим мостом, на котором стоял утренний сморчок с помпончиком и, словно дирижируя, размахивал руками и притоптывал. Музыканты старались как могли, наяривая «Ойру». Сморчок ликовал. По рядам деловито пробирались христианствующие и раздавали глянцевые брошюрки; брали не слишком рьяно, кто-то, впрочем, сейчас же выставлял их на продажу. Некоторые покупали.

По набережной в обратную сторону проплясали кришнаиты, расплескав по сторонам интуристов, выходящих из автобусов. Интуристы, жизнерадостные, как молочные поросята, выстроились у парапета и глазели по сторонам. Замелькали видеокамеры; многие в канале отворачивались, отмахивались, прикрывались руками.