Джером Джером - Досужие размышления досужего человека Страница 42

Доводилось ли тебе, мой благосклонный читатель, любоваться Лондоном не в середине дня, когда все бегут и суетятся, подобно тле, копошащейся на цветке, а утром, когда город тих и окутан туманной дымкой? Мой тебе совет: летним воскресным утром проснись на рассвете, украдкой, стараясь не разбудить домашних, спустись в кухню и приготовь себе чай с тостом.

Осторожнее, не споткнись о кошку, которая появляется откуда ни возьмись и, по своему обыкновению, начинает тереться о ноги. Смотри не задень ящик с углем, который принято ставить на самом проходе – между кухонной дверью и газовой горелкой; мне невдомек, кто придумал этот обычай, но я должен тебя предупредить, иначе ты непременно ушибешься и благостное утреннее настроение улетучится без следа.

Боюсь только, чайной ложечки тебе не найти. Ножей и вилок на кухне предостаточно, есть также обувные щетки и целая стопка наждачной бумаги, однако открою тебе секрет: наши домохозяйки одержимы манией каждый вечер перекладывать чайные ложечки на новое место. Они не вынесут позора, если кто-то из домочадцев поутру обнаружит ложечки.

Завтрак завершен, теперь поверни конфорку и тихо выскользни за дверь. И внезапно ты обнаружишь, что оказался в незнакомом месте, словно за ночь вокруг вырос другой город.

Длинные пустынные улицы нежатся в солнечных лучах. Вокруг ни души, только какой-нибудь тощий котяра шмыгнет в канаву при твоем появлении. С деревьев доносится приглушенное чириканье, похожее на бормотание во сне – лондонский воробей не ранняя пташка, он еще спит и видит сны. Тяжелая поступь полицейского замрет в тумане. Единственный громкий звук – топот твоих подошв, и ты ловишь себя на мысли, что нужно ступать потише, как в соборе. Отовсюду слышится шепот, будто некая заботливая Артемида уговаривает тебя дать ее чадам поспать еще немного: «Ш-ш-ш, беспечный путник! Разве не видишь? Они так устали, мои бесчисленные дети, доверчиво прикорнувшие в изгибе тысяч моих рук. Дневные труды и заботы лишили их сил. Кто-то нездоров, кто-то недоволен жизнью, а кто-то предан пороку, но все без исключения измучены и утомлены. Не буди их, иначе они проснутся и снова станут изводить меня шумом и криками. Смотри, как они тихи, как спокойны. Не шуми, пусть поспят».

Там, где в море меж обветшалых арок медленно утекает отливная волна, ты слышишь, как к ней обращается каменнолицый город:

– Куда бежишь ты, волна?

– Сама не знаю, – отвечает волна. – Из глубин моря прихожу я, но моя свобода – свобода птицы, привязанной мальчишкой-сорванцом за лапку. Когда море призывает меня обратно, я возвращаюсь.

– Так и мои дети. Приходят ниоткуда, нежатся в лучах моей ласки, а затем невидимая рука выдергивает их в никуда. И другие занимают их место.

Тихое журчание волны, вздохи спящего города. Но вот вдалеке послышалось дребезжание тележки молочника – это авангард рабской армии. Вскоре улицы заполнит протяжный крик: «Молоко-о-о! Кому молока-а-а?»

Лондонцы, словно младенцы Гаргантюа, просыпаются, требуя порцию молочка, и няньки в белых передниках спешат удовлетворить их жажду.

Звонят церковные колокола:

– Выпил молочко, малыш Лондон? Теперь хорошенько помолись перед началом трудовой недели.

Один за другим неохотно выползают твои дети на улицы. Нежное мечтательное выражение покидает каменное лицо города. Суетливый день вступает в свои права, и тишина, полуночная возлюбленная, целует на прощание его сомкнутые уста. А ты, мой благосклонный читатель, возвращаешься домой, гордый, что поднялся ни свет ни заря.

Так размышлял я, выйдя утром из ресторана на Стрэнде и лениво прислушиваясь к перепалке между дамой с сильным ирландским акцентом и кондуктором омнибуса.

– Какого черта писать на боку «Патни», если омнибус туда не идет? – возмущалась пассажирка.

– Как это не идет? Еще как идет! – не соглашался кондуктор.

– Так зачем вы меня высадили?

– Я вас не высаживал, сами сошли!

– Чего ж тогда джентльмен в углу говорит, что мы проехали Патни?

– Так и есть, проехали.

– А вы куда смотрели? Почему не сказали?

– Почем мне было знать, что вам туда нужно? Вы крикнули «Патни!», я остановился, вы вошли.

– Зачем же мне было кричать «Патни!», коли мне туда не надо?

– Потому что меня кличут Патни, вернее, так зовут мой омнибус.

– Так пусть и едет в Патни, бестолочь! Нет на вас управы, совсем совесть потеряли!

– Не нравится, убирайтесь в свою Ирландию! Мы прибудем в Патни по расписанию, но через Ливерпул-стрит. Трогай, Джим.

Омнибус двинулся с места, и я уже хотел перейти улицу, когда заметил своего старинного приятеля Б., известного журнального издателя, который на всех парах куда-то мчался, бормоча себе под нос и ничего вокруг не замечая. Мне пришлось схватить его за руку.

– Вот уж никак не думал вас тут встретить! – воскликнул он.

– Судя по вашей скорости, не только меня. Глядя на вас, можно подумать, что Стрэнд – безлюдная пустыня. Не приходилось влетать со всего размаху в какого-нибудь здоровяка, короткого на расправу?

– А разве я вас толкнул? – удивился приятель.

– Не успели, но вы неслись прямо на меня, и если бы я не схватил вас за руку…

– Черт бы побрал это Рождество! Из-за него просто голова кругом!

– Оригинальный предлог – в начале сентября!

– Не притворяйтесь, будто не понимаете! Мы сдаем праздничный номер, трудимся, не разгибая спины. Кстати, я намерен издать рождественский сборник и рассчитываю на вас…

– Дорогой друг, – перебил его я, – я начал журналистскую карьеру в восемнадцать и продолжаю, с перерывами, до сих пор. Я рассуждал о Рождестве с эмоциональной точки зрения, анализировал с философской, критиковал с практической. Писал о нем с юмором – для столичных газет, с благоговением – для провинциальных. Я полностью исчерпал тему, за исключением сущих пустяков. Я придумывал современные истории вроде тех, в которых героиня в тщетных поисках себя сбегает с негодяем, чтобы испытать презрение со стороны порядочных женщин, а в это время злодей – единственный приличный персонаж рассказа – умирает с загадочной фразой на устах. Приходилось мне сочинять и старомодные истории с метелью, истории про честного сквайра и убийство в классическом духе, завершая их старым добрым рождественским пиром.

Я собирал героев у жарко натопленного камина и заставлял их рассказывать о привидениях, пока за окном, как и положено в Рождество, завывал буран. Я отправлял невинных младенцев на небеса – должно быть, благодаря моим стараниям святой Петр трудился поутру не покладая рук. Я оживлял влюбленных и отправлял их прямо к праздничному столу.

В те времена я не считал это занятие чем-то постыдным. Вы не поверите, но когда-то я любил черносмородиновый ликер и пышноволосых девушек.

Я обсуждал Рождество на религиозных собраниях, обличая его как социальное зло. Боюсь, на свете не осталось пошлых шуток, которым я не отдал дань, пока наконец они не встали поперек горла мне самому.

Я насмехался над семейными рождественскими обедами, обычаем дарить подарки и священным долгом отцов семейств. Я…

– …Кстати, вы слыхали мою пародию на «Колокола» Эдгара По? – перебил я себя, когда мы пересекали Хеймаркет. – Она начинается…

Мой приятель, в свою очередь, перебил меня:

– Динь-динь-дон, долг-долг-долг.

– Верно! Забыл, что уже читал ее вам.

– Нет, не читали.

– Тогда откуда вы знаете, как она начинается?

– В год мне приходит в среднем шестьдесят пять штук таких пародий, естественно, я предположил, что и вы…

– А как еще она может начинаться? – вспылил я, чувствуя беспричинное раздражение. – Впрочем, не важно, как поэму начать, главное – как развить. Так или иначе, про Рождество я больше не напишу ни строчки. Лучше закажите мне новую шутку про водопроводчика или анекдот про неверную жену; с рождественскими историями я завязал.

К тому времени мы дошли до Пиккадилли-серкус.

– Знали бы вы, – вздохнул мой приятель, – как я вас понимаю! Не успеют отойти рождественские хлопоты в редакции, как дома та же карусель. Расходы на ведение домашнего хозяйства выросли на фунт в неделю, а все почему? Дорогая женушка откладывает, чтобы порадовать меня недешевым подарком, который мне даром не нужен! Подарки – вот главное зло, происходящее от Рождества. Эмма преподнесет мне очередную акварель, написанную собственной рукой, – и будет настаивать, чтобы я непременно повесил ее в гостиной. Вы видали ее акварели?

– Кажется, да.

– Кажется? – вскричал мой приятель. – Уверяю вас, увидев акварели моей кузины, вы никогда их не забудете.

Мы почти обогнули Пиккадилли-серкус.

– Я только не понимаю, чего она добивается? Ведь даже у художника-любителя должна быть хоть крупица здравого смысла. Одна ее вещица висит у меня в темном углу коридора. Эмма называет ее «Греза». Удивляюсь, почему не «Инфлюэнца»! Я спросил ее, сама ли она додумалась, и Эмма ответила, что идею картины подсказал ей закат в Норфолке. Боже милостивый! Нет чтоб опрометью кинуться домой, затворить дверь и зашторить окна. Да окажись я свидетелем подобного светопреставления в Норфолке, первым же поездом вернулся бы в Лондон. Возможно, бедная девочка и впрямь видит все эти ужасы, но зачем их рисовать?