Александр и Лев Шаргородские - Министр любви [cборник рассказов] Страница 44

— Оставьте себе, — сказал сын, — выпьете за Бабеля.

— Вы откуда? — поинтересовался нищий.

— Из Лос — Анджелеса.

— Хороший город, — сказал нищий, — богатый город, почти Танжер…, — и, бормоча что‑то на иврите, потащился к воротам.

Время тянулось. Плыли облака. Что‑то пел юный тополь.

В отдалении, у свежевырытой могилы, толпились люди в смокингах, длинных черных платьях. Темнели зонтики.

Вновь появился нищий. Он жевал какой‑то батон.

— Крупнейший психоаналитик, — он указал в сторону толпы, — ранние психозы, астрология и сексуальная совместимость, мрачное видение мира. Умер от …, — он запнулся, — 20 шиллингов за информацию — не много?

— Я все еще беженец, — сказал Эйнштейн.

— А господин из Лос — Анджелеса?

— Не люблю повторяться, — сказал сын.

— Плохой город, — начал нищий, — бессердечный город, хуже Танжера… От чего умер господин Бабель?

— От жизни, — ответил сын, — с вас 50 шиллингов за информацию.

Нищий затрусил к свежевырытой…

У ворот кладбища затормозило такси. Из него выскочил раввин — молодой, высокий, стройный, и по — спортивному побежал к сыну.

— Вы заготовили, что я вас просил? Мое слово о покойнике? Быстро, быстро.

Бен Кохба достал сложенный лист бумаги.

— Не знаю, может быть не очень хороший перевод.

— Вы здесь все указали — заслуги, добродетели, чем он был ценен для вас, для мира, для евреев? Я же его не знал…

И, не дождавшись ответа, поскакал вслед за нищим.

Там уже ждали. Раввин извинился за опоздание, что‑то пробормотал об антисемитизме таксистов, сделал трагическое лицо, достал бумажку и начал надгробную речь.

— Это был самый веселый человек, — сказал он, — он смеялся всегда. Он смешил народ. 170 миллионов. 240! Потом двести пятьдесят…

В толпе начался шорох. Никто ничего не понимал.

Покойник был всю жизнь мрачен.

— Он никогда не улыбался, — сказала дама в вуали.

— Какие сто семьдесят миллионов?

— От него выходили со слезами.

— Ш — ша! — зашикал шамес, — надо уважать память покойного.

— …Смех, — продолжал раввин, — было единственное, во что он верил. «Мир, — говорил он, — уцелел, потому что смеялся». И он смеялся — над тиранами, идеологией, историей, географией…

— Когда? Где? Кто видел его смех?! — вопрошала дама в вуали.

— Возможно, он загнал его в подсознание? — спросил сосед.

— Ш — ша! — сказал шамес, — давайте уважать память покойного.

-,, — и он просил, — вещал раввин, — когда он умрет, чтоб мы смеялись. Он не оставил нам ни миллионов, ни домов…

— Во — первых, оставил… — возмутилась дама.

— Он оставил нам завет радости! — продолжал раввин. — Смейтесь, люди! — призывал он, — смейтесь и радуйтесь!..

— …А, во — вторых…

Но ее никто не слышал. Все уже смеялись — никто не посмел нарушить последнюю волю усопшего.

— Смейтесь, — шептали даме, — неудобно, все смотрят.

— Но я никогда не смеялась.

— Это особый случай, — объясняли ей…

Волны смеха доносились до Кохбы с матерью и Эйнштейнов, потом хохочущая процессия прошла мимо них, расселась по лимузинам и умчалась.

Громче всех смеялась высокая дама в черной вуали. Ее золотые серьги раскачивались, и смех еще долго доносился уже откуда‑то с Дуная…

Высоко поднимая колени, к ним бежал раввин.

— Начинаем, — повторял он, — начинаем, — и принялся считать присутствующих: айн, цвай, драй… нет, минуточку, — он принялся считать снова, — айн, цвай, драй… Драй?! Всего три человека?!

— Почему три, — спросила Эстер, — нас пятеро! Почему вы не считаете фрау Эйнштейн и меня?

— Фрау Кохба, — сказал раввин, — с каких это пор вы стали мужчиной? Мне надо десять мужчин, чтоб составить миньян. Без миньяна мы не можем начинать, без него мы ничего не в праве делать, а миньян — это не парламент! Туда женщины не входят. Мне надо десять мужчин — он вновь принялся считать — айн, цвай, драй, — появился шамес, — фир!.. Еще шесть, шесть!

И вновь, непонятно откуда, загадочно и тайно, прошелестел смех. Вдали замаячил нищий. Он опять что‑то жевал.

— Тридцать шиллингов — и будет еще пять, — сказал он. — Я могу зайти в бухгалтерию?

— Хорошо, что напомнили, — обрадовался раввин и стал кричать в сторону конторки, — бухгалтер Гросс! Герр Гросс!

— Не надо кричать, ребе, — сказал нищий, — я зайду за деньгами в бухгалтерию и приведу.

— Вы зайдете после панихиды, — уточнил раввин.

Появился Гросс — маленький, округлый, в кипеле.

— Оставьте меня, наконец, с цифрами, — сказал он, — я не понимаю, кто я — бухгалтер или постоянный член миньяна?

— Я тоже всегда в миньяне, — вставил нищий.

— Вам за это хотя бы платят! — парировал Гросс.

— Хватит спорить! Довольно! — прервал раввин. — через час я уже должен быть там, — он указал куда‑то в сторону юго — запада, — ищите недостающих членов!!

— Я никого не буду искать, — сказала Эстер, — я останусь с Абрамом.

Хиля осталась тоже, Бен Кохба пошел налево по кладбищу, старик Эйнштейн — направо.

Кладбище было действительно бескрайним, самым большим в мире — на нем «жило» в три раза больше людей, чем в Вене. Если это можно было назвать жизнью. Тут покоились люди всех национальностей и религий, всеми цветами сияла мечеть, поблескивала луковицами церквуха, печально стояла синагога.

Кохба выловил двух членов, старик Эйнштейн — трех. Эйнштейн был горд своим уловом.

— Можете отпустить бухгалтера Гросса, — сказал он.

Лицо его светилось гордостью — два выловленных им члена были в оранжевых буддийских халатах, с небольшими косичками сзади, третий носил белый бурнус.

Улов Кохбы был менее значительным — двое шотландцев из Шеффилда в клетчатых юбках.

Раввин потерял речь. Он долго пил какую‑то гадость, предложенную ему нищим. Наконец, речь вернулась.

— Кого вы привели? — сипло спросил он.

— Мужчин, — ответил старик Эйнштейн, — все пятеро — мужчины, эти двое в юбочках — тоже.

— Причем здесь мужчины?! — раввин вознес руки.

Эстер сидела безучастно. Сын молчал. Слово брал все время старик Эйнштейн.

— Кто вам, наконец, нужен? — спросил он, — женщины не подходят! Мужчины — не подходят! Из кого состоит миньян, в конце концов?!

— Из евреев, — выдавил раввин, — миньян — не европейский парламент! И даже не Кнессет! В него могут входить только евреи, — он с интересом рассматривал выловленных. — Где вы их поймали?.. Почему вы пошли на чужие территории? Вам мало своей?..

— Театр абсурда, — произнес сын.

— Тут нету границ, — произнес Эйнштейн, — мы шли, куда хотели. Никто не спрашивал паспорта. Я спросил: «Вы пойдете на миньян?» — они согласились.

— Хотели заработать, — сказал нищий, — но, слава Богу, миньян — это только евреи! Иначе я б разорился, — он повернулся к детям разных народов: — Можете быть свободны…

Раввин посмотрел на часы.

— Боже, меня уже ждут там. — рука опять полетела на юго — запад, — прошу вас, хватайте такси, гоните в город, в это время там полно евреев –

у Оперы, на Грабен, на Юденплатц. Нам не хватает всего четверых! Фир менч! Без бурнусов и юбочек!

Старик Эйнштейн и Кохба взяли такси. Они ехали молча.

— Эйнштейн, — наконец сказал Кохба, — вам не кажется, что откуда‑то доносится смех? Я слышу его все время, будто прибой…

— Я вам честно скажу, — ответил Эйнштейн, — я глуховат.

…На Юденплатц они встретили большую группу евреев. Сгрудившись вокруг памятника Лессингу евреи с аппетитом жевали фалафели. Великий философ незаметно глотал слюну…

— Что за вопрос, — сказали евреи, — мы в Вене на один день, мы еще не видели этой оперы, чтоб она сгорела, но мы все едем на миньян! Что за вопрос?! Святое дело!.. Куда ехал усопший?

— В Лос — Анджелес, — выпалил Кохба, — он ехал в Лос — Анджелес!..

На Юденплатц стало тихо.

— Та — ак, — протянули евреи, — мы в Вене на один день. Мы еще не слушали оперы. Приехать из Тель — Авива в Вену и не услышать «Розен Кавалир»?!!..

Эйнштейн чувствовал себя виноватым.

— А клигер!! — повторял он, — не мог сказать, что ваш папа ехал в Израиль!

— Не кляните себя, — сказал Кохба, — он туда хотел. Он поехал в Штаты из‑за меня. Если б я не поселился в Лос — Анджелесе — у нас бы уже был миньян. Но я люблю Лос — Анджелес, старик Эйнштейн, — ай лав Лос — Анджелес!

— Ду ю лав Лос — Анджелес?!! — на них двигалось несколько громких, с золотом в ушах загорелых мужчин с магендовидами на шеях и с золотом в ушах — мы, — тоже! Они начали обнимать Кохбу, хлопать его по спине, плечам.

— Эйнштейн, — сказал Бен, — возьмите их на себя. Я сегодня не в настроении видеть загорелые лица…

— Это миньян, — сказал Эйнштейн, — вы не понимаете, что это миньян!