Борис Привалов - Веселый мудрец. Юмористические повести Страница 47

Охраняемая шеренгами тополей, дорога упиралась в край неба. Сначала по обе ее стороны шли поля. Потом исчезли деревья, посевы и начались степь, пыль и солнце. Иногда от дороги убегала стежка, где-то в стороне слышалось воркование ручья. Изредка встречались дубы-бирюки, одиноко и гордо стоящие на обочине, словно великаны, сошедшие с дороги отдохнуть. Но чаще всего нарушали однообразие степной природы запыленные кресты, обильно натыканные вдоль дороги.

— Святые люди их тут ставили, — возле каждого креста говорил полицейский Цопа и истово крестился. — Чтоб, значит, не забывали о боге.

— Лучше бы колодец тут монахи выкопали, — говорил мош Илие, — все больше толку.

— Но, но, поговори еще у меня! — кричал Цопа. — Молчи, крестись, уважай начальство!

Крестился лишь пузатый староста, и то для того, чтобы иметь лишнюю возможность хоть на мгновение остановиться и перевести дух.

Арестантов было пятеро. Мош Илие, староста Бэрдыхан, пожилой калачник Тимофтэ, молчаливый высокий бондарь Штефан и вихрастый маленький, мужичок, который через каждые сто шагов произносил со смехом:

— А ведь меня, бедолагу, все время путают с братом, двойняшки мы. И вот Фанчик напроказил что-то, а меня забрали… Ей-богу, вот смех-то!

Так мужичка и звали все бедолагой.

Трое полицейских, в том числе и двое пострадавших в ночной битве, были из Бужора отправлены в свой участок, и этап поступил под конвой богомольного Цопы и его краснорожего напарника.

Отношения между полицейскими установились сложные. Прежде между ними вообще никаких отношений не было: каждый нес службу в своем селе. Но в последнее время началась беспокойная жизнь. То нужно было ехать имение охранять, то облава на рекрутов или дезертиров, то батраки работать отказываются. А теперь и совсем уж новую моду завело начальство; этапных конвоировать. Что делать — такие времена пошли, что в полиции, видно, рук нехватка!

Цопе очень не хотелось топать по степи в дальний город. Он уже прогулялся так разочка два, охромел вконец, потом отсиживался в хате целую неделю — ноги в бочке с холодной водой отмачивал.

Когда Цопу вызвали к помощнику пристава, чтобы назначить его в очередной конвой, то один из полицейских, уже получивший назначение, посочувствовал, посоветовал:

— Наш помощник пристава все наоборот норовит делать. Попросишь, к примеру, новые сапоги, а он тебе — кокарду с фуражкой выписывает. Такой уж характер. Если будешь от конвоирования открещиваться, обязательно тебя в конвой пошлют. А ты, не будь лыком шит, так ему скажи; ваше, мол, благородие, люблю, мол, конвоем ходить. Степь, ветерок, птички — сердце, мол, радуется… И вот увидишь — он тебя при хате оставит. Потому такой уж характер — все вверх ногами выворачивать.

Цопа послушался совета, похвалил помощнику пристава конвойную жизнь и… был тут же назначен в конвой старшим. Получив приказ, Цопа подошел к краснорожему «подсказчику» и сказал угрожающе:

— Теперь я у тебя всегда совета просить буду, так и запомни, чтоб шакалы сгрызли твою печенку!

И сейчас, шагая по степной дороге, Цопа старался как можно чаще выказать подчиненному свое величайшее презрение. Выражалось оно в том, что Цопа с краснорожим полицейским не разговаривал и внимания на него не обращал.

— Хоть бы преступники попались стоящие, — ворчал Цопа, время от времени оглядывая свою арестантскую команду, — хоть бы один конокрад или поджигатель… А то — тьфу! — смотреть тошно!

Когда у Цопы от монотонного шагания по пыльному шляху начинали дремотно слипаться глаза, он вступал в разговоры с конвоируемыми:

— Э! Штефан! Ты что, заснул на ходу?

Высокий длинноногий бондарь неутомимо, как журавль, отмеривающий шаги, отвечал коротко:

— Нет.

— Значит, это мне приснилось! — «шутил» Цопа и хохотал так громко, что из выгоревшей травы выскакивали какие-то мелкие птички и испуганно взмывали в солнечное небо.

Второй полицейский вежливо, чтобы сделать приятное «старшему», хихикал.

Бэрдыхан хватался за живот, изображая приступ безумного смеха, и останавливался посреди дороги — дескать, вот уморил, хоть стой, хоть падай. Толстяк был готов на что угодно — лишь бы передохнуть минуточку. Ему было хуже всех; остальные четверо отмахали в своей жизни не одну тысячу верст и ходьба для них была делом привычным. Бэрдыхан же последние годы ходил только от своей хаты до корчмы и от корчмы до своей хаты.

— Его следовало бы катить, как бочку, — советовал вихрастый мужичок, бедолага, арестованный за сходство с братом-двойником. — И ему легче будет, и пойдем быстрее.

— Я не с тобой говорю? Ведь не с тобой? — кричал Цопа.

Если уж Цопа привязывался к кому-нибудь, то не отцеплялся от него до тех пор, пока ему не надоедало.

— Эй, Штефан, я с кем разговариваю? — продолжал старшой донимать бондаря. — Чего молчишь?

— А чего говорить-то? — угрюмо отзывался бондарь.

— Расскажи, за что тебя по этапу гонят?

— Так я уже три раза рассказывал.

— А я забыл! — Цопа начинал хохотать, а Бэрдыхан хватался за необъятный свой живот и вторил ему.

Штефан-бондарь работал в богатом имении, мастерил бочки. Одну такую соорудил, что в нее, пожалуй, каруца с двумя волами влезет! Когда стал он эту бочку пропаривать, чтобы клепки набухли, то пьяный управляющий полез в нее греться. Едва там не задохнулся и сразу протрезвел. Но, чтобы не прослыть глупцом, обвинил во всем Штефана; дескать, Штефан толкнул его туда, хотел сварить заживо. Штефана забрала полиция, А тут еще рабочие-виноделы за своего брата-бондаря вступились, работу бросили. Помещик с управляющим тревогу забили; бунт! И отправили Штефана, как зачинщика, в город — пусть там полиция сама разбирается что к чему.

— Клепки… бочки… парная баня… тьфу! — плевался Цопа. — И это я, который конокрадов по этой дороге водил, теперь с такой мелочью путаюсь!

— И впрямь, чего с нами путаться, — говорил калачник Тимофтэ. — Отпустите нас по домам — и конец.

— Молчать! — кричал Цопа. — Твои домашние дела мы знаем, калач ты непропеченный! — Он хохотал, полицейский вежливо подхихикивал, а Бэрдыхан хватался за живот и замирал посреди дороги.

У пекаря Тимофтэ не было даже такой истории, как у бондаря. Его арестовали за перепутанные калачи.

Ведь выпечка калачей — это целое искусство. Не так уж легко отыскать пекаря-калачника, который может любой калач испечь. А по обычаю без калачей ни одно событие в Молдавии не обходится. Свадьба — нужно особый калач жениху и особый калач невесте поднести, Родился ребенок — и ему калач. Да не простой, а такой, какой по обычаю положено. Ребенку, конечно, не до калача, но ничего, гости съедят. А на Новый год? На русалочью неделю? А калач специально для женщин? А калач для гадания? Да разве все перечислишь? Праздник без калача — не праздник, так уж принято!

Пекарь Тимофтэ на все калачи мастер. И в заказах у него недостатка никогда не бывало. Случилось так, что пекарю понадобилось испечь множество калачей сразу: один для сборщика налогов, у которого был день рождения, другой — для купца, у которого умерла жена, и еще десяток калачей — для единственной дочери самого Тимофтэ, которая в этот день начинала играть свадьбу.

То ли Тимофтэ ошибся, то ли заказчики сами калачи перепутали, только вышло так, что купец-вдовец получил «поздравительный», а сборщик налогов — «поминальный». Оба обиженных ворвались на свадьбу, подняли шум, припомнили все старые распри и обвинили Тимофтэ в том, что он нарочно подсунул им не те калачи. За Тимофтэ вступились родственники, началась потасовка. Изрядно помятых купца и сборщика налогов вместе с их злосчастными калачами выбросили вон.

Пострадавшие подали в суд жалобу на Тимофтэ, обвиняя его в подстрекательстве к избиению.

К жалобе уважаемых на селе людей, видимо, были приложены и еще некоторые, более внушительные доказательства вины пекаря (злые языки утверждают даже, что купец отвез судье два бочонка масла). Но что бы там ни было, а явилась за Тимофтэ полиция и приказали ему следовать в город, на суд. Так он и попал под опеку Цопы.

О своих пекарских делах Тимофтэ мог говорить хоты целый день, но Цопа запретил «калачные» разговоры, так как это лишь раззадоривало аппетит вечно голодных полицейских.

Солнце палило все нещаднее. С Бэрдыхана пот лился так, словно кто-то невидимый все время обливал старосту водой.

— Скоро будет Слободзея, — сказал мош Илие. — Там вода вкусная, заглянешь в криницу, а она искрится, как снег на солнце.

— Молчать! — по привычке гаркнул Цопа. — А долго еще до Слободзеи? — И он вытер рукавом вспотевшее лицо. — Третий раз тут хожу, а никак дорогу не упомню. Степь вокруг — глазу уцепиться не за что.

— Версты четыре, — уточнил Бэрдыхан. — Бывало, запряжешь коня, вожжи в руки, да ка-ак…