Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям Страница 5

Прибывший ваятель прямо с вокзала отправился делать эскизы к предстоящему шедевру.

Хитроумный Остап вывел на помост в качестве лошади-натурщика — меня.

— Коля, Остен-Бакен, милый, не подведи, — шепнул командор и наградил меня стартовым пинком.

Я резво и проворно — то ли рысью, то ли галопом продефилировал мимо изумленного маэстро, старательно отбивая всеми четырьмя конечностями маршевый такт.

— Что же вы, уважаемый, не начинаете? — спросил Остап с укоризной в голосе. — Мы хорошо заплатим!

— Но… — сказал скульптор и тяжело опустил руки.

Я исполнил эту не совсем четкую команду и увеличил темп. Ящики затрещали и начали угрожающее крениться.

— Голос! — приказал Остап.

Я сильно и вдохновенно заржал.

— Предсмертная мука, — объяснил Остап. — Прощание с родными и близкими.

Я повалился на спину и конвульсивно задергался, пуская обильную слюну.

— Так вы будете увековечивать скотину? Торопитесь, скоро отдаст концы.

— Я… Я…

— А что, вы видите здесь другого лепилу?

— Но натура… — ваятель попробовал урезонить разошедшегося юнца.

— Да, вы правы, видок у коняги затрапезный, и порода подкачала — всего лишь остен-бакенская. Грива, увы, потеряна в сражении с блохами, а хвост сам отвалился по неизвестной науке причине, копыта же украдены цыганами…

— Хва-а-а-а-тит! — завопила уязвленная знаменитость. — За такое издевательство я и копейки не возьму!

— И правильно сделаете, — сказал Остап строго вслед спешащему на вокзал разгневанному творцу.

Еще не успел поезд отчалить от платформы, как столичный лепила был публично обвинен в срыве исполнения бронзового заказа и присвоении денег. Закончил Остап разоблачение убедительной просьбой не связываться с проходимцем, так как тот, по верным сведениям, имел дядю — сенатора, тетю фрейлину двора его величества — и двоюродного брата жандармского генерала.

До сих пор иногда ржу ночами, когда бессонница…

А любительский спектакль — по «Гамлету» Шекспира Вильяма!

Трагикомедия!

Я-то думал, что Остап ничего лучше, чем вульгарная продажа входных билетов, не смострячит.

— Зачем оскорблять лучшие чувства почтенной публики, Коля ты Остен-Бакен, — сказал Остап, раскрывая солидный фолиант. — Идея в другом… Уверен: никто в нашем городе — да и во всей великой империи, включая обе столицы, — не играл принца датского в истинно классическом варианте.

— Это как? — спросил, я берясь за третье пирожное из дюжины презентованных мне расщедрившимся юным комбинатором.

— Я тут обнаружил вопиющий факт. Гамлет у почтенного Шекспира безобразно толст и с одышкой.

Кусок застрял у меня в горле.

— Из тебя, прусский барон, выйдет изумительный страдающий принц.

— Угу, — я степенно прожевался. — Мне теперь все понятно… Ты хочешь слупить с моего родителя деньгу за то, чтобы я получил главную роль!

— Роль тебе дадут и так. В моих руках — неопровержимые улики насчет истинного лица и комплекции принца датского. Но после получения роли ты должен громогласно и решительно заявить, что без настоящего черепа — уяснил? — без настоящего черепа ты произносить знаменитый монолог не будешь.

— А вдруг мне откажут за неимением такового? — сказал я с надеждой в голосе.

— Вот тут-то и начнется самое интересное. Доставать череп буду я, а настоящий череп имеет и настоящую — и отнюдь не малую — стоимость.

— Но это же жутко — держать в руке человеческий череп!

— Потерпишь, не барышня…

Мое назначение на роль Гамлета прошло без сучка и задоринки, но и без какого либо энтузиазма — все покорно согласились с аргументами Бендера. Но зато мое безапелляционное заявление-каприз с требованием настоящего, без подделки, черепа произвело фурор. Всем вдруг безумно захотелось увидеть на сцене именно настоящий череп, а не муляж из папье-маше.

Я репетировал как зверь — тем более наша красавица Инга Зайонц (моя будущая первая жена) играла Офелию.

Остап же собирал и собирал монету, жалуясь, что черепа внезапно дико подскочили в цене.

Наступил день премьеры. Ажиотаж — не описать. Ведь каждый вложил свою долю в покупку черепа и теперь жаждал увидеть его в моих трепещущих руках. Приглашенные гимназистки старательно готовились при обнаружении черепа упасть в общий обморок. Даже из газеты прибыли фотограф и репортер. В зале также присутствовало три переодетых сыщика и два пристава в полной амуниции.

Остап представлял тень отца Гамлета. Проходя мимо меня четким армейским шагом вышколенного рыцаря, тень шепнула:

— Череп найдешь в могиле.

Я мучился, страдал и переживал, но публика игнорировала развитие сюжета — все как один напряженно ждали сцены на кладбище.

И час пробил!

Перекинувшись заученными фразами с могильщиками, я грузно и тяжело спрыгнул в могилу — и чуть не потерял сознание. В углу, окутанное полумраком, находилось что-то большое, круглое и кровоточащее. От позорного обморока меня спасло озарение — я вдруг сообразил — это же арбуз! Да, именно, в бутафорской могиле вместо настоящего черепа, обещанного Остапом, лежал приличных размеров арбуз со старательно вырезанными глазницами и треугольной дырой носа.

Из-за кулис до меня донеслось торжествующее хрюканье наслаждающегося произведенным впечатлением комбинатора.

Меня вдруг разобрало такое зло, и я, подняв арбуз на вытянутые руки, проорал в разочарованный, обманутый зал:

— Быть или не Быть?

— Бить — и немедля! — крикнул кто-то из первых рядов.

И понеслось лесным пожаром.

— Бить!

— Бить!

— Бить!

Даже утопнувшая Офелия, обиженная за своего старательного Гамлета, присоединилась к разгневанному хору.

На этот раз Остапу изменило чутье, и он, вместо того, чтобы смыться и переждать праведное возмущение толпы, вышел к рампе с объяснением. Напрасно он толковал про жиганов в белых простынях, якобы отнявших уже приобретенный череп, о страшных масках и револьверах. Его стащили вниз.

Гимназистки визжали.

Старшеклассники лениво отвешивали пинки по мягким местам.

Остап в горделивом молчании, сжавшись в крепкий комок, переносил заслуженную экзекуцию.

Дав выйти начальному накалу, я метнулся в гущу.

За мной на спасение зарвавшейся тени отца Гамлета ринулись остальные артисты.

В общем Остап, отделался фингалом под глазом и ушибом копчика.

— Хорошо, что били свои, — сказал Остап, разрезая злополучный арбуз. — Но лучше до рукоприкладства не доводить.

— Логичный вывод… А ты не сердишься что я продемонстрировал полосатый «череп»?

— Ты, Остен-Бакен, поступил совершенно правильно и так, как я рассчитывал… Ошибка в другом… Я хотел арбузом вызвать взрыв смеха, а не гнева…

— И на старуху бывает проруха, — сказала Инга Зайонц, прикладывая к синяку притихшего комбинатора пятак.

В первый и единственный раз Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей оказался жертвой массового насилия. Более таких проколов в своей бурной биографии он не допускал.

В связи с этим приходит на память афера с венками, когда по моей непредумышленной оплошности нас обоих могла ждать печальная участь.

— Умер! Старик умер! — орал возбужденный Остап, вытаскивая меня из теплой постели.

— Какой старик?

— Лев Николаевич Толстой преставился! — Остап хохотнул и довольно потер руки. — Такое бывает раз в жизни.

— Я бы на твоем месте хотя бы для приличия взгрустнул.

— Автор «Анны Карениной» меня бы понял… Кстати, у тебя есть его портрет?

— Увы… Родитель, понимаешь, — разочаровался в извилистой эволюции гиганта русской литературы.

— А в ком он не разочаровался?

— Чехов Антон Павлович.

— «Палата номер шесть» — знатная штука… Но у него бороденка маловата.

— Салтыков-Щедрин!

— Жидковастенек… Впрочем, выбирать не из чего, а дорога каждая минута, чтобы конкуренты не опередили. Тащи его в пролетку. Я там уже все подобающее трауру подготовил.

Остап девятым валом скорбно прогремел по учебным и прочим учреждениям города.

Наша пролетка, украшенная гирляндами и бумажными цветами, всхлипывая уставшими рессорами, подкатывала к очередным тяжелым дверям с витыми ручками. Первым выгружался, мрачно глядя перед собой я, с Салтыковым-Щедриным у груди. Михаил Евграфович, надежно укутанный крепом, терпеливо изображал Льва Николаевича.

Остап же энергичным шагом, выждав паузу, врывался в скопление осознающих непоправимую потерю людей, может быть, даже никогда в жизни и не читавших ни одной гениальной страницы.

— Как известно, Лев Николаевич Толстой, титан пера, не откушивал мяса! Он не потреблял ни бифштексы, ни колбасы, ни грудинку, ни люля-кебабы, ни печеночные гусиные паштеты, ни зернистую черную икру, ни глазунью со свиным в прожилочках, салом, ни тефтели под томатным соусом, ни запеченную под майонезом «провансаль» баранину, ни холодные говяжьи языки…