Евгений Николаев - Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург Страница 50

Моя возлюбленная Нина жила с матерью, Аграфеной Степановной, штаб-офицершей, которой я с первой же встречи пришелся по душе. Вероятно, она сразу же разглядела во мне будущего зятя и обращалась совершенно по-родственному. Угощая меня как-то чаем с малиной, она втайне от дочери рассказала, что та была обесчещена неким наглецом, от того-то и хотела утопиться в Мойке. Из рассказа матушки я с ужасом понял, что Нину обесчестил не кто иной, как мой пропавший уд! Какую пакость он мне подстроил! Доведись мне теперь встретить мерзавца, я бы изрубил его палашом на мелкие куски!

Разумеется, я не мог признаться Нине, что знаю причину ее несчастия, и весьма опасался, что девушка как-нибудь прознает, кем доводится мне ее гнусный оскорбитель.

Мы ездили с Ниной в театры, гуляли по Летнему саду.

«О! В моей руке – твоя рука, – говаривал я, бережно сжимая в своей ладони нежную ладонь девушки. – Какое это ж, право, чудо!»

«О, нет, – восклицала Нина в свою очередь. – Это в моей руке, какое, право ж, это чудо, – твоя рука!»

И ее божественная улыбка была мне выше всех наград.

В такие минуты даже пасмурное петербургское небо вдруг озарялось розовым светом, дождь переставал, и над городом расцветала радуга.

Я полагал, что стал совершенно счастливым, но продолжалось это счастие недолго.

Гуляя однажды с Ниной по набережной Невы, я рассказывал о великих воинах прошлого, о геракловых подвигах, о своей собственной военной службе. Нина слушала рассеянно и вдруг спросила:

– Поручик, а вы любите поэзию?

– Безусловно.

– Читали «Медного всадника»?

– Вот этого? – я с изумлением кивнул на статую Медного всадника, мимо которого мы как раз проходили.

– Да нет же, господина Пушкина! Помните, как прекрасно он описал любовь Евгения к Параше! Город поглотила вода, а Евгений, невзирая на смертельную опасность, бросился спасать свою возлюбленную! Как это возвышенно! Как это прекрасно!

– О, да.

– Послушайте, – Нина вдруг остановилась. – А что стали бы делать вы, если б Нева сейчас разлилась и унесла меня?

– В такие времена года наводнения редки, – с уверенностью сообщил я. – А кроме того, река не могла бы разлиться столь внезапно, что мы не успели бы покинуть набережную.

– Но все-таки, что стали бы вы делать, если б я вдруг оказалась в бурных невских водах?

– Я бы подал вам жердь.

– Фи, как это скучно! – Нина надула губки. – Я полагала, что вы безо всякого размышления бросились бы за мной! Вы ведь любите меня?! Верно?

– Люблю всей душою! Однако ж бросаться за вами в реку не было бы никакого резону, – начал объяснять я. – Ведь если бы я бросился за вами, то мы оба оказались бы средь бушующих вод, и мне было бы тогда куда затруднительнее подать вам помощь, чем когда бы я находился на берегу.

– Увы, вы не поэт… да… – со вздохом сказала Нина. Она чуть помолчала и вдруг, словно пораженная некой мыслью, воскликнула: – Послушайте, а у вас когда-нибудь была женщина? Ну, вы понимаете, что я имею в виду… – тут она кокетливо стрельнула глазками.

Не зная, как ответить, я так сильно смутился, что покраснел.

– О, вы покраснели! – Нина рассмеялась. – Значит, у вас никогда еще не было женщины! Бедный, бедный! Никогда не думала, что средь современных гусар можно найти девственника.

Тут она игриво ухватила пальчиками мою щеку, а моя рука случайно коснулась ее груди.

– Ну же, поручик, что дальше? – спросила моя возлюбленная, и ее дыхание сбилось. Она задышала часто-часто, как если бы долгое время пребывала в невских водах, но наконец-таки вынырнула. – Что же дальше?

– Что? – спросил я.

– Ну, может быть, вы теперь меня приобнимете крепче?

Я встал, как убитый. Мне казалось, что без всяких объятий, без уда можно быть счастливым платонической любовью, но теперь моя вера сильно поколебалась.

В тот же вечер, чаевничая с Ниной и Аграфеной Степановной, я как бы мимоходом заметил:

– В одном журнале написали, что мужчина и женщина могут быть вполне счастливы, не имея плотских отношений, а находясь токмо в душевных. Что платоническая любовь куда благороднее и выше плотской.

Нина поперхнулась, а Аграфена Степановна стала бить ее по спине, приговаривая:

– Напишут же ересь сочинители! Всех бы их на Сенную да сечь батогами, пока не поумнеют! Не то ужо и не такое еще придумают!

Наконец Нина откашлялась и принялась за пирог с осетром. Я жевал свой кусок, когда вдруг почувствовал, что чья-то рука под столом скользнула по моей коленке и пошла выше.

Я, как ужаленный, взглянул на свою возлюбленную и вскочил, отбросив свой кусок. Нина сидела, будто ничего не случилось!

Аграфена Степановна посмотрела на нас внимательно и засобиралась в ассамблею.

Едва штаб-офицерша ушла, мы решительно объяснились с Ниной.

Моя возлюбленная никак не желала принять мое убеждение, что высшей гармонии между мужчиной и женщиной можно достичь, даже не укладываясь в кровать, – ведь я-то сумел достигнуть счастия платонической любовью! Моя возлюбленная считала совершенно иначе. Она требовала натуральной, то есть телесной, гармонии. И притом – немедленно.

– Да какая ж наступит гармония, коль я вскарабкаюсь на вас?! – воскликнул я в сердцах. – Да ведь из этого выйдет одно лишь омерзение, и только!

– Как, вы мне хамите?! – Нина побледнела и выбежала из комнаты.

Выше моего понимания женщины: Нина хотела утопиться, будучи обесчещенной моим удом, но разочаровалась во мне, когда я не предложил ей его?!

Вероятно, мои платонические воззрения произвели на Нину столь болезненное впечатление, что на следующий же день она вдруг засобиралась ехать в Кисловодск лечиться минеральными водами.

– Да зачем же, матушка, вы ее одну-то туда отпускаете? – спросил я у Аграфены Степановны, собиравшей баул для дочери.

– А не ваше, батюшка, дело, – ответствовала штаб-офицерша с неожиданной дерзостью. – Едет, значит, ей надобно. Не извольте беспокоиться.

Но как было мне не беспокоиться?! Оказалось, что все богатство моей души – ничто по сравнению с моим удом! Оно без него ровно ничего не значило, как нуль без единицы!

– Подайте тогда, мамаша, пулярку, что ли! – сказал я Аграфене Степановне.

– Ступайте в кабак, там вам пулярку подадут, – с пренебрежением ответствовала старуха.

…Я возвратился домой и, бросив в огонь новые письма о проделках моего уда, упал ничком в постель. Тягостный сон мгновенно охватил мои члены. Мне снились то пьяный Тимофей, сжигающий в огне листы азбуки, то Нина, отчаянно борющаяся посреди Невского проспекта с огромнейшим удом, то пьяненькая Аграфена Степановна, с хихиканьем укладывающая в баул дочери сотни удов всевозможных размеров.

Сквозь сон я услышал, как где-то с тихим шелестом упало перо и опрокинулась на пол чернильница, и тут же рядом на улице раздался громкий цокот копыт и протяжный звук охотничьего рога.

– Тру-ту-ту! – пел рог. – Тру-ту-ту!

Я открыл глаза. В комнате было темно, только полная луна, не проливающая в комнату ни капли света, глядела в окно. Я лежал на спине под одеялом. Из-под одеяла раздавался негромкий посвист. Что, что такое?

Я сбросил одеяло и зажег канкет. Мой уд вернулся на свое законное место и теперь как ни в чем не бывало посвистывал во сне.

Это был точно он, именно он! Милый, милый мой уд с голубенькой прожилочкой! Как же я рад нашей встрече!

Поспешные обеты

Всю ночь при свете канкета я с обожанием смотрел на свой уд. О, наконец-то он вернулся на свое прежнее место. Лишь бы ему не вздумалось вновь покинуть меня! О наказании беглеца я даже и не помышлял. Он побывал в таких странствиях и таких переделках, что они были, возможно, похуже иных наказаний. Взять, к примеру, обитательниц Бенька, которых мой уд, по словам старосты, обрюхатил. Все они, как я отметил, были столь немиловидны, столь докучны и толсты, что страшно и даже неловко представить, что довелось испытать моему уду, обрюхачивая их.

«Ну, нет, к таковским созданиям я тебя уж впредь не подпущу», – думал я, с любовной осторожностью поглаживая беглеца.

О наивные мечты и мысли! Как скоро покажет будущее, и не в такие места еще заглянет мой многострадальный уд. Но в ту ночь я тешил себя надеждами, строил планы…

Лишь под утро я забылся крепким сном.

Черт в карете

На Морской у ювелирной лавки встретил свою давнюю знакомую госпожу Верещагину. Едва узнал ее – похорошела, вся в соболях.

– Замуж вышла! – гордо сказала она.

– И кто же наш муж? – весело поинтересовался я.

– О-о… наш муж сенатор, – улыбнулась она, стряхивая снежинки со своих соболей. – Да вы его, поручик, должно быть, знаете…

– Эй, поберегись! – рядом с нами пронеслась карета с улыбающимся лицом внутри. Это было лицо Котова-Голубева, когда-то описавшего в дневнике, как я приплясывал в Петербурге перед барышней. Одну только ошибочку сделал «коломенский помещик»: Верещагина была не в чернобурке, а в соболях.