Джером Джером - Досужие размышления досужего человека Страница 50

Мне хочется верить, что нос Кромвеля украшала бородавка – это примиряет меня с собственной внешностью. По слухам, лорд-протектор обожал подкладывать на кресла липкие сладости, которые портили дамам пышные юбки. Говорят, Кромвель любил скабрезные шуточки и хохотал над ними, словно дурачок из Ист-Энда над своими дурацкими проделками.

Я с удовольствием читаю, как великий Карлейль швырнул беконом в жену и безобразно скандалил из-за пустяков, на которые не обратил бы внимания мало-мальски разумный человек. Вспоминая все пятьдесят глупостей, совершенных мной за неделю, я с гордостью заявляю, что принадлежу к племени литераторов.

Наверняка и в жизни Иуды случались дни, когда он хотел положить жизнь за Учителя. И даже его перед самым концом согрели слова: «Прощаются тебе грехи твои».

Добродетели – словно золотая порода в кварце – встречаются редко, и, чтобы извлечь их, придется потрудиться. Но Природа не зря хлопотала над бесполезными каменными глыбами, если скрыла внутри благородный металл. Так и с человеком – не важно, сколько трудов потребуется на обработку пустой породы, если внутри прячется драгоценное содержимое.

Чего ради Природа создала эти камни, не проще было бы разбросать по земле готовые самородки? Нам неведомы ее тайны. Возможно, причина в самом кварце. Возможно, во зле и безрассудстве, сквозь толщу которых, невидимый глазу, пробивается тонкий ручеек добродетели.

Камень крепок, но внутри спрятано золото. Мы жалки и ничтожны, но и нам ведомо величие. Из наших грехов можно выстроить башню до небес, взывающую о возмездии, но мы способны познать благодать, коей не знают не подвластные соблазнам ангелы.

История человечества – длинный список жестокостей, лжи и угнетения – этим не исчерпывается. Содом мог спастись от гнева Божьего, окажись в его стенах десять праведников. Праведники и поныне спасают наш мир от гибели. Однако история предпочитает не замечать их деяний, ибо история – это газета, перечисление скандалов и происшествий. Разумно ли оценивать жизнь по газетам? Выходит, храм Гименея – суд по разводам, люди делятся на полицейских и воров, а все пламенные призывы не более чем политическая трескотня. История способна разглядеть лишь сами события, их подоплека ей неведома. Она видит только дурное; достоинство и самопожертвование, незаметно, словно свежая зелень на пепелище, вытесняющие злобу и ненависть, не предмет ее изучения.

Но и во времена жестокости и притеснений живут мужчины и женщины, состраданием и добротой исцеляющие раны этого мира, и без их терпения и мужества мир давно бы погиб. Вслед захватчику, выжигающему джунгли огнем и мечом, приходит добрый самаритянин. Пирамида зла вырастает все выше, почти закрывая солнце. Но живая история людской доброты записана в смехе детей, свете влюбленных глаз и мечтаниях юношей. В свете костров угнетателей виднее мужество обиженных и притесняемых. Из бесплодной каменистой пустыни тирании пробиваются ростки самопожертвования, а жестокость становится навозом, из которого прорастают цветы жалости и доброты. Вопли ненависти и злобы звучат через века, однако им не заглушить шепота любви и сострадания.

Видит Бог, мы способны на зло, но не чужды добра. Мы жаждем справедливости. Мы готовы отдать жизнь за друзей – и в мире нет выше самопожертвования. Мы сражаемся за правду, умираем за истину. Мы совершаем добрые дела, проживаем жизнь с достоинством и доблестью, утешаем отчаявшихся, поддерживаем слабых. Спотыкаясь и падая, беспомощные в своей слепоте, мы упрямо идем вперед, мы не сдаемся. Во имя простых мужчин и женщин, любящих и сострадательных, жалостливых и милосердных, ради того добра, что спрятано глубоко внутри нас, спаси нас, Господи.

© Перевод М. Клеветенко

О материнском инстинкте человечества

Это был обычный осколок – судя по форме и цвету, от флакона дешевых духов. Лежа в траве, осколок сверкал в лучах восходящего солнца и был совершенно неотразим.

Он дернул головкой и посмотрел на осколок правым глазом. Посмотрел левым. С любой точки осколок выглядел на редкость привлекательно.

Я забыл упомянуть, что он юный неопытный грач. Птица постарше даже не взглянула бы в сторону осколка. Кажется, инстинкт должен был подсказать юному грачу, что битое стекло – не лучшее украшение для гнезда. Но осколок ярко лучился, и грач не устоял, что дает мне основания предположить мезальянс в почтенном грачином роду. Примесь сорочьей крови, вероятно. Всем известны повадки сорок, их характер, а верней – бесхарактерность. Впрочем, я не стану развивать эту рискованную тему, мое предположение всего лишь гипотеза.

Юный грач запрыгал к осколку. Уж не иллюзия ли этот сияющий кусочек радуги? Прекрасное видение, которое исчезнет, стоит приблизиться, необъяснимое, как многое в грачиной жизни? Птица зажала осколок клювом – тот и не думал исчезать, отличный кусок битого стекла, ценная находка для грача, недавно свившего семейный очаг. Ей понравится. Намерения птицы были чисты, о чем свидетельствовал гордо поднятый хвост.

Грач перевернул осколок. Непросто удержать такой в клюве. Наконец он нашел способ и устремился к гнезду, не желая вступать в дискуссии с сородичами относительно своей находки.

Второй грач, наблюдавший за ним, сидя на липе, завидев третьего, позвал его. Даже моих скудных языковых познаний хватило, чтобы понять их разговор.

– Иссахар!

– Что?

– Вообрази, Завулон потащил в гнездо кусок битого стекла.

– Да ну?!

– Господом клянусь. Вон он, гляди, зажал стекло в клюве.

– Вот умора!

И грачи разразились хохотом.

Впрочем, Завулон был уже далеко, а если бы услыхал сородичей, решил бы, что они завидуют его везению. Он летел прямо к гнезду. Прижав щеку к оконному стеклу, я следил за ним взглядом. Мне хотелось знать, что скажет его молодая жена.

Жена встретила юного грача молчанием. Он осторожно положил осколок на ветку рядом с недостроенным гнездом, она вытянула шею и покосилась на блестящий предмет.

Затем перевела взгляд на мужа. Ситуация накалялась. Наконец грачиха открыла клюв и небрежно спросила:

– Что это?

Муж явно струхнул. Я уже упоминал, что он был молод и неопытен, женат первым браком и благоговел перед супругой.

– Э, видишь ли, я понятия не имею, как эта штука называется.

– Хм…

– Зато смотри, какая симпатичная!

Грач пошевелил осколок, пытаясь заставить грани играть. В тени вещица во многом лишалась своей привлекательности.

– Симпатичная, не спорю, но зачем ты ее сюда притащил?

Вопрос поверг грача в еще большее смущение. Он начал подозревать, что дал маху.

– Это, конечно, не ветка…

– Вижу, что не ветка.

– Понимаешь, гнездо и так состоит из веток, и я подумал…

– Ты подумал?

– Да, дорогая, я подумал, что эта вещица – если, конечно, ты не сочтешь ее слишком вычурной – может на что-то сгодиться.

Грачиха не выдержала:

– Сгодиться? Похоже, меня угораздило выскочить за болвана. Тебя не было двадцать минут, а вернувшись, ты принес кусок зазубренного стекла, который, видите ли, может на что-то сгодиться! В гнезде! Хочешь, чтобы я целый месяц высиживала на нем яйца? Думаешь, из него выйдет мягкая постелька для детишек? Принес бы еще коробку булавок, авось на что-то сгодились бы. Ступай прочь! Я сама закончу гнездо.

Грачиха привыкла не церемониться с мужем.

Подхватив клювом осколок – и впрямь довольно увесистый кусок стекла, – она со всей силы швырнула его прочь. Осколок упал, с треском расколотив стекло на седьмой за неделю раме в огуречной теплице.

Эта парочка была хуже всех. В жизни не видал таких расточительных строителей. Наверх они поднимали в десять раз больше материала, чем требовалось. Можно подумать, грачиная семейка хотела выстроить многоквартирное гнездо и сдавать свободные закутки сородичам.

Разумеется, все, что не шло в ход, выбрасывалось. А если бы люди строили таким способом? Представьте человеческое семейство, задумавшее возвести дом, скажем, на Пиккадилли. От зари до зари муж усердно поднимает по лестнице кирпичи, ни разу не удосужившись спросить у жены, занятой кладкой, не довольно ли материала, а она безропотно принимает все, что он принес. Наступает вечер; оглядевшись, они замечают на подмостках двадцать лишних тележек с кирпичами и начинают швырять их на Ватерлоо-плейс. Наверняка кто-нибудь возьмется их урезонить. А ведь грачи занимаются тем же – и ни слова попрека со стороны сородичей.

Полагаю, у грачей есть свой президент. Сидит себе на верхушке тиса за окном гостиной. Хотелось бы мне знать, чем он там занят? Уж я бы нашел ему применение. Попробовал бы он поклевать червяков под тем деревом, когда грачиное семейство наводит в гнезде чистоту! Со своей стороны я сделал все, что мог. Швырял в гнездо камнями, которые, следуя законам притяжения, падали на землю и разбивали стекла оранжереи, палил в него из револьвера. Однако обитатели гнезда воспринимали мои эскапады как беззлобные выкрутасы, очевидно, принимая меня за жителя Аравийской пустыни, которому свойственны непосредственные проявления чувств. Отлетев на безопасное расстояние, грачи наблюдали за мной, вероятно, досадуя на скудость пантомимы, ибо я не оглашал воздух воплями и не пускался в пляс между выстрелами. Я ничего не имею против их гнезда, но надо же знать меру. Должен же кто-нибудь объяснить им, что они не правы!