Михаил Дайнека - Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники Страница 55

С ходу заступили на вахту. Похмелились. Просветлели. Застрекотала камера, но дежурной пробы не получилось — на лестнице странно завозились и начали входить.

Умытый и причесанный Аристарх, который перед объективом воспитанно резал сосиску, макал в кетчуп, вздыхал и отдавал догу, заторопился выпить пиво. Дог вздыбил шерсть и ломанулся к двери, снося всех и вся. Что-то угрожающе зашуршало и шоркнуло, диньдонкнули колокольцы…

В дверях шевелился роскошный двухметровый куст красной рябины с тяжелыми гроздьями ярких примороженных ягод. Разъяренный дог отступал, заходясь в рыке; куст втискивался в квартиру и пыхтел, как шебутной приятель Дрюля; шебутной двухметроворостый Дрюля пыхтел, жевал ухоженную пегую бородку и впихивал в квартиру развесистый рябиновый куст.

Стрекотала камера. Аннушка, оказавшаяся на полу и в кадре, лупала глазами. Улыбчивый Филиппыч тоже недоумевал. Догадливый Аристарх, опознав входящего, оставил пиво и спешно доглатывал сосиску. Дог рычал, Михаил посмеивался, Диана аплодировала, Дрюля раскланивался.

Дрюля раскланялся. Дрюля вникал и знакомился.

— Дрюля… Дрюля… Дрюля… — представлялся он.

— Дрюля, Дрюля, — печально соглашался Аристарх, кивая на манер китайского болванчика.

Дрюля познакомился. Он вник. Он принялся бушевать, требуя чего-нибудь и красок; он сиял, он щурился и чавкал, отняв-таки у Аристарха огрызок сосиски; он толкался и толпился…

— Грехи мои, грехи мои тяжкие! — со сценическим надрывом воздыхал Аристарх, забившись в дальний угол.

Диана спешно наливала водку. Михаил, раскурочив, наконец, нужную коробку, выдал неистовому Дрюле краски и вытолкал его вон. Киношники с треногой ломанулись следом.

Бимбомкнули часы… Переглянулись, вздохнули, отдышались. Диана подняла обломившуюся рябиновую гроздь и сунула ее в пасть пластмассового черепа, оставшегося еще со времен ее медицинского студенчества. Получилось забавно. Диана еще раз вздохнула и принялась за стряпню. Творческий Филиппыч открывал консервы и думал. Аристарх, не спросившись, соблаговолил откушать водочки. Дог в комнате грыз парадный хозяйский башмак. Хозяин уволок развесистый куст на лестницу и затихарился наверху с глазами побитой собаки, пустив дело на самотек. А Дрюля творил.

Избыточный Дрюля творил на воле, забравшись на строительные леса, он помыкивал и притоптывал в азарте; аэрозольные баллончики из-под краски отлетали, как стреляные гильзы. На стене по трещине вырисовывалось подобие человеческого силуэта с руками, вздернутыми к абстрактному светилу; намечались дерево и птица. Оригинальный Филиппов додумался и тоже вдохновился — натянув веревки по двору, он, как белье, развешивал на них куски кальки; калька шевелилась и шелестела…

Шевелились ветви древнего тополя. В одном из окон с выбитыми стеклами трепыхался кусок газеты. Трепыхались и злобно чирикали воробьи, выклевывая рябину из куста, приставленного к открытому окну на площадке четвертого этажа. Под окном, наполовину опустошенный и забытый, пылился творческий чемодан. Ненадолго проглянуло солнце, иней подтаял, влажно поблескивали крыши.

Михаил размышлял, устроившись с флейтой на подоконнике. Мысли смещались, распадались, как зыбкие отражения в отстраненной осенней воде…

Время шло. Время уходило, и в самом деле, похоже, Михе оставалось разве что спиваться и превращаться в милейшего Аристарха. Заначенных киношных долларов могло бы хватить на месяц, а при желании и на два. Пары месяцев должно было хватить на то, чтобы закончить скушную прозу, похожую на душную и потную жизнь — ибо жизнь, как и творчество, требует таланта, вдохновения и чуть-чуть удачи. Но чего-то не хватало, как в этом потешном кино, что-то не складывалось, не давалось, проходило мимо, словно время…

Время шло, Михаил скучал. Мысли гасли, как тусклые холодные блики, оставалась только стылая вода, долгая и дальняя… Михаил начал наигрывать одиночество. Прибежавший на шум Йорик попробовал подвыть.

Затем затянуло и запрохладило. Набухли сумерки, шевельнулся ветер. Дрюля отстрелялся и сник. Назревала пауза; назрела, но не разразилась — очень своевременно подошел Роман и привел с собою женщин. Дело обещало стать жарким.

— Рома! Ромочка! Ромчик, дорогой! Какие люди! Какие исключительные люди! — благоговейно восклицал Аристарх и шкодливо делал ножкой, а своевременный Роман, вручив хозяйке шипастую алую розу, оживленно представлял девиц:

— Это Юлька, я о ней рассказывал, — кивнул он на эффектно наштукатуренную брюнетку в короткой юбочке, — а это Сашенька, вроде как вы с ней знакомы, кажется, — подмигнул он Михаилу, а рыженькая Саша очаровательно смутилась.

— Кажется, вроде как знакомы! — весело подтвердил Миха. — Или же это было так давно, что теперь неправда? — заразительно улыбнулся он.

— Почему же, всё было очень мило, — с удовольствием вернула улыбку Сашенька. — И вообще — с вами здорово, с вами точно не соскучишься! — радостно сказала она и звонко расцеловалась с Диной.

Скучать не приходилось. Компанейский Аристарх потирал ладони, предвкушая дальнейшую потеху. Воспрявший Дрюля церемонно подходил дамам к ручкам; рыженькую он в упор не узнавал. Эстетствующий Йорк стащил красную розу, созерцал ее и обонял, польщенно повиливая хвостом. Люди были заняты — они знакомились, галдели, мешая русские и английские слова, они тушевались и тусовались…

— Не уважаем мы их, ох не уважаем! — жаловался Дрюля Аристарху, нежно беря Анюту под локоток.

— А за что ж их уважать-то? — недоумевал простодушный Аристарх, подхватывая Аннушку с другой стороны; Анна дружелюбно улыбалась.

— Так ведь и себя-то мы не уважаем, — сокрушался Дрюля.

— Так себя-то ведь и вовсе не за что, — грустно пожимал плечами Аристарх. — Верно, Дрюля?

— Наверно, Аристарх… — но тут же возмущался: — Погоди, да как же это не за что?! — патриотично возражал Дрюля и доверительно сообщал Анюте: — У нас размах, барышня, у нас, барышня, простор! У нас всякое бывает! Метро вот роют — дома проваливаются, лес рубят, барышня, одни только щепки остаются!..

Заморская Анюта не понимала ни слова, на всякий случай улыбалась и робела, а огромный Дрюля плотоядно шевелил волосатой челюстью; на плите шкворчало.

— Да не так всё, матушка, не слушай ты его! Это всё грехи наши тяжкие, грехи наши тяжелы и мнози… — с другой стороны поддерживал беседу назидательный Аристарх, внимательно принюхиваясь. Анюта беспомощно оглядывалась.

— У нас, Аннушка, токмо тюрьмы на века строят, да и то, знаете ли… — добавлял Дрюля расейского колориту и вдруг громко глотнул, предвкушая пищу. Анюта побледнела…

Прямо на кухне, как обычно, собрались к столу, стиснулись, кое-как разместились.

— Господи, спаси! — с сакральным трепетом воззрился Аристарх на ящик водки, выставленный Михаилом.

— Аминь, однако, — пожал плечами Миха. — Что-то я не вижу повода не выпить! — энергично предложил он и дружно был поддержан коллективом.

Аборигены с места в карьер начали наступление. Американцы дрогнули, дозрели и открыли второй фронт, не без лихости вдарив по единой — сказывалась практика. Хозяин дома опять-таки был прав, полагаясь на авось и на талантливость публики. Всё шло само собою: гомонили, жевали, булькали и звякали; тикали и такали маятниковые часы на стене; за окном смеркалось; звенел телефон…

— Да?.. Нет, вы ошиблись номером, — вежливо отвечал Михаил; телефон не унимался.

— Да?.. Нет, набирайте внимательнее. Нет же, нет, это не газета! Почему? А я откуда знаю?..

— Да?.. Еще раз нет, это всё равно не газета, это просто так. Что? Хорошо, уговорили. Если вы настаиваете — пусть будет газета. И что же вы хотите? Ах, вы не настаиваете! И уже ничего не хотите? Совсем ничего? Тогда ладно, тогда всего вам доброго, но ежели вы захотите снова — вы звоните, бабушка, звоните…

Телефон надрывался, публика галдела. К русским и английским словам добавлялись прочие. Американцы охотно практиковались в русской матерщине, аборигены с чувством выговаривали shit. Все дружно растормаживались и рассупонивались. Глазки у народа умаслились и заблестели. Безнадзорный дог окончательно распотрошил роскошную розу и живописно осыпал черный пол алыми лепестками. Михаил по старой памяти прицеливался к рыженькой Сашеньке, но телефон беспардонно отвлекал.

— Да?.. Нет, это не Париж. Ах, так это у вас Париж! Пусть будет… Да? Я Мойша? Пока еще нет, кажется. Ах, так это вы Мойша?! Так Боже ж мой…

Это действительно был Мойша, натуральный Мойша Мойшиц, герой обороны Ленсовета от пресловутого гэкачепэ, а впоследствии — мелкооптовый турист, которому вздумалось остаться во Франции. Теперь предприимчивый Мойша выторговывал себе статус политического беженца. Он хотел прослыть жертвой психиатрических репрессий за сионистские выступления, а поскольку Михаил некогда имел неосторожность свести близкое знакомство с советской психиатрией (по другому, впрочем, поводу), не в меру здоровый Мойша хотел консультации. Зануду Мойшу интересовало, где же он, породистый еврей Мойшиц, мог как бы лежать, чем его там как бы травили — а также об чем он, собственно, выступал; кажется, Мойша конспектировал. Михаил становился антисемитом. Народ гудел самотеком.