Михаил Дайнека - Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники Страница 58

Грозно скрежетали перекрытия. Стену квартиры снизу доверху прочертила трещина. Повсюду бились стекла.

С последнего этажа в образовавшийся пролом выбросило забытый Михин чемодан. На лету чемодан раскрылся, словно распахнул черные крылья, завис на мгновение, затем кувырнулся и грохнулся на асфальт, оставив в воздухе крошево исписанных белых листов. Дом снова просел; с жутким грохотом, перекрывшим панические вопли во дворе, обвалилось крыло с аркой. Всё заволокло пылью…

Огонь погас. Пыль оседала. Белое сыпалось и сыпалось сверху. Двор, стиснутый развалинами, отрезанный от мира, светлел. Падал первый снег.

— Не будет вам покоя! — победно возгласил Аристарх, появившись в разломе стены на последнем этаже. — Не будет вам покоя! — воинственно повторил он, задрав к безучастным небесам гримированную физиономию.

Часы, уцелевшие в провалившейся квартире, ожили и принялись по второму разу отбивать полночь.

Все сгрудились у дерева. Михаил держал керосиновую лампу. Диана возилась с Дрюлей, сломавшим руку. Дрюля помыкивал. Падал первый снег. Обнаженные Роман с Юлией лязгали зубами. Рыженькая куталась в филипповское пальто, удачно прихваченное с вешалки. Задумчивый Филиппыч подпирал тополь и хотел пива; с другой стороны могучего ствола непосредственный Йорик задрал лапу… Аристарх наверху вздымал к нисходящему небу акварельку в рамке и огарок свечи. Свеча горела, падал снег. Ушибленный Сэм икал, как мог сдерживался, давился, но всё равно снимал.

— Темно, — заговорил серьезный практичный Филиппыч, — ничего не выйдет…

— А зачем? — отозвался Миха.

Филиппыч пожал плечами.

Михаил захохотал.

Праздник нашей улицы

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.

Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?

За дверью бессмысленно всё, особенно возглас счастья…

Год 1999

Положим, это я приврал. Или так: то ли это я приврал, то ли автор переврал. Или же совсем не так, но, так или иначе, как стоял милый моему авторскому сердцу странноприимный дом меж парадной площадью Исаакиевской и народной площадью Сенной, так он и стоит и ветшает помаленьку на невзрачной улочке Мещанской, стянувшей, словно тетива, излучину старого канала, — в центре, в самом центре, в эпицентре города.

И канал, разумеется, никто никогда не перегораживал, и жизнь текла своим чередом, точно мутноватая вода в гранитном русле, — и даже поднимаясь иногда выше ординара, как та же самая сточная вода, жизнь изредка касалась верхней кромки очерченного русла: касалась, как казалось, что нынче уже — всё, что всё вот-вот наконец-то вырвется и хлынет через край; и столько вроде бы всего происходило, что ничего как будто не произошло.

Почти в размер: что прошлое? всё та же рябь в канале, смещающая те же отражения, как событийный ряд… Нет, всё-таки не так. И всё-таки: не так, не так оно всё было, совсем не так — настолько, кажется, не так, что порою представляется теперь, будто ничего и вовсе не было, даже если что-то в самом деле было; да и кто же скажет, как оно всё было, если без году десятилетие прошло, и до третьего тысячелетия осталось…

До начала третьего тысячелетия, которое подавляющее конституционное большинство вознамерилось отметить на год раньше срока, оставалась пара месяцев, чуть больше. Заканчивался пасмурный октябрь. Было холодно, день случился ветреным и знобким, небо со скрежетом давило на жестяные крыши. Бетонные плиты облаков набухли, будто бы соседей сверху напрочь залило, перекрытия пробило, и казалось, что с затопленного потолка вот-вот рухнет штукатурка.

Несмотря на непогоду на Мещанской улице творилась суета. Раскопанная по весне, не по разу перекопанная летом, выдавшимся неправдоподобно жарким и поэтому, наверное, невероятно насекомым, осенью улочка в темпе начала преображаться. На нечетной стороне подновили все фасады, обустроили дворы, асфальт на тротуарах заменили плиткой. В подворотнях появились ажурные чугунные ворота. «Дом Раскольникова», угловой со Столярным переулком, украсил барельеф с изображением как бы Федора Михайловича Достоевского. Напротив, на другом углу, на мощеном пятачке у водочного магазинчика поставили оранжевые фонари и садовые скамейки.

Вероятно, муниципальные радетели и знатоки культуры именно вот так представили себе исторический облик исторической Мещанской, некогда известнейшей питерской клоаки, злачного района распивочных, борделей, дешевых нумеров и неплатежеспособных литераторов народнического толка.

Но реконструкция коснулась лишь нечетной стороны, четная же, как и прежде, оставалась неухоженной и на самом деле достоевской. Доподлинно причины нечетного сдвига реставраторов были не известны никому, даже всезнающему местному бомжу по кличке Рабинович.

Впрочем, в глубине души просвещенный Рабинович всё-таки подозревал, что дело здесь не в вульгарном воровстве подрядчиков, пригревших ровно половину средств, отпущенных на реставрацию, а в материях тонких и мистических, и воспринимал располовиненную улочку как овеществленную метафору отечественного бытия. Живущий в недоделанной стране, бомж по кличке Рабинович вообще знал множество непонятных, но почему-то очень неприятных слов и выражений, а посему за свою заумь регулярно подвергался остракизму и бывал неоднократно бит прочими бомжами…

Впрочем же, неважно. Так или иначе, к невесть кем назначенному сроку реставрационные работы были впопыхах завершены, и теперь, приуроченный к этому событию, затевался учрежденный также неизвестно кем «Праздник нашей улицы».

Работяги с самого утра наскоро маскировали недоделки, дворники спешно набивали мусором здоровеннейший контейнер, похожий на сплюснутую железнодорожную цистерну. По слухам, после четырех часов власти обещали митинг, представление, парад и пиво по демпинговым ценам. Пока же на алкогольном пятачке сколачивали небольшой помост, непросохшие фасады украшали флагами города и государства, а балконы — разноцветными гирляндами шаров.

Вездесущий Рабинович полагал, что получалось это всё нелепо и аляповато, хотя в чем-то интригующе. Остальные мещанские аборигены, как четные, так и наоборот, на странноватую местечковую затею реагировали вяло. Очередная прогубернаторская показуха в преддверии губернаторских и думских выборов не слишком вдохновляла, тем более погода к гульбищу не располагала. Между прочим, чет или нечет, но ради справедливости следует заметить, что отопление ни на ту, ни на другую сторону суетной Мещанской до сих пор не дали.

А было холодно…

Было холодно. В простуженной квартире было зябко. Миха и Диана на кухне согревались чаем, щедро сдобренным медицинским спиртом, а Йорик им завидовал. На сегодня экстраординарных дел в доме не предвиделось. И не только на сегодня — беспокойное семейство вообще несколько остепенилось. Михаил не без скромного успеха подвизался на литературном поприще, Диана по-прежнему работала доктором на «неотложке», дог Йорик с достоинством старел. Жизнь вошла в колею, где и основательно увязла.

Разговор был в общем-то как разговор.

— Бр-р-р… — поежилась Диана, — ну и погода! — глянула она в окно, за которым среди бела дня набухали и густели сумерки.

— Это не погода, это уже — климат называется, — мрачновато отозвался Миха.

— Это не климат, это черт-те что, издевательство сплошное… бр-р-р! — Диану буквально передернуло. — Сволочи, хоть бы отопление наконец включили, суки… совки позорные! — смачно добавила она.

— Обзывчивая ты наша, — поперхнувшись, отозвался Миха.

— Будешь тут обзывчивой, когда все тараканы от такого дубака с визгом из квартиры сдриснули! Нате вам — разом усвистали! Честно говоря, как-то даже и не по себе, даже странновато как-то… — опять поежилась Диана.

— Правы тараканы: здесь жить нельзя, — согласился Миха. — Хотя, с другой-то стороны, нет худа без добра: всё лето их травили, а они без нашей помощи ушли. Вот и радуйся!

— Ага, радуйся, пока вместо тараканов заживо не вымерзнешь! — язвительно заявила Дина.

— Конечно, радуйся: идя к окну — радуйся, смотря в окно — радуйся; летя в окно — радуйся! — ухмыльнулся Миха чему-то своему и назидательно добавил: — Смирись, гордый человек, — выдержал он паузу, — виси и радуйся!

— Это ты к чему? — не поняла Диана.

— Да как тебе сказать… В частности, к барельефу с Достоевским, который местные затейники на углу повесили. Это в частности, а вообще, — Миха малость захмелел, — а вообще, — продолжил он тоном заправского шута и резонера, — вообще, воистину: ежели Господь желает наказать, причем не абы как, а непременно с вывертом, то наказывает Он исполнением желаний, ибо человек еси животное не просто неудовлетворенное, но принципиально неудовлетворимое; аминь, я о тараканах, — с пафосом закончил Михаил.