Вениамин Кисилевский - Антидекамерон Страница 6

В конце концов, большой беды не было, что перелили больному, даже без необходимых на то показаний, кровь, – особого вреда ему тем не причинили бы. При условии, понятно, что кровь совместимая. В не такие уж давние еще времена делали это нередко, надеясь больного «стимульнуть». Беда, беда непоправимая и непростительная была в другом.

– Ну, хорошо, – поморщился Дегтярев, когда вернули в кабинет врачей, – мы уже поняли, что узнать, кто сказа «мяу», вряд ли удастся. А как вы вели себя тут, пусть на вашей совести остается и ваш главный врач разбирается с этим. У меня другое в голове не укладывается. Как можно было не определить больному, да еще такому больному, группу крови? И когда клали его в стационар, и перед операцией? Как можно было слепо довериться какой-то бумажке?

– Не какой-то, – буркнул Лукьянов, – из вашего областного диспансера.

– Прекратить! – сотряс кулаком стол Корытко. – Совести нет! Стыда как бы нет! На хрена ты такой нужен здесь тогда? А там такая же дурья башка сидела, я еще разберусь!

– Не в чьей-то дурьей башке дело, – вмешался Кручинин. – Что, никому здесь не известно, что каждую – каждую, доктора! – ампулу крови нужно перед вливанием проверить на совместимость с кровью больного? Даже если этикетки наклеены, что взято у одного и того же донора! Если не известно, надо закрывать вашу больницу.

– И главного врача в сторожа! – поддал жару Корытко.

Хазин, посчитавший за лучшее все это время помалкивать, тихо крякнул.

– Мочу у больного на следующий день брали? – продолжил Кручинин.

– Брали, – промямлил совсем уже сникший Лукьянов. – В историю болезни вклеено, там дата есть.

– Вклеено! – передразнил Корытко. – Ловкость рук и как бы никакого мошенства! Вы тут, как я погляжу, что угодно вклеите!

Дегтярев тоже не уверен был, что анализ этот не прилепили задним числом, но склонен был поверить. Знал то, о чем не ведомо было Корытко: если несовместимая кровь больному переливается под общим наркозом, реакции может вообще не быть или клиническая картина окажется смазанной. Вплоть до того, что все обойдется без печальных последствий, и в моче на следующий день не окажется эритроцитов, свидетельствующих о такой ошибке. У этого Бойко, не исключено, процесс развивался медленно, и о начавшейся катастрофе могли в первый день не подозревать. Хуже того, операция была на почке, кровь в моче могли списать на этот счет. Историю болезни Бойко он изучил досконально, но все же спросил Боброва:

– Когда и как вы заподозрили, что влили иногруппную кровь?

Тот ответил, что первой всполошилась дежурная сестра, заметившая, что делается всё красней собираемая в бутылку моча. И только когда у Бойко стало падать давление и боли в костях начались, зародилось сомнение, не связано ли это с вливанием крови. Срочно отдали его кровь в лабораторию, где и определили, что кровь у него третьей группы. Забили тревогу, доложили главному врачу. С этой минуты и начались у Хазина проблемы, которые теперь ему боком выйдут. Потому что прекрасно знал Хазин: о таком ЧП нужно немедленно сообщать. И в Областной Центр крови, и в министерство. А он не сделал этого, пожалел своих врачей, думали, что вытащат больного сами, никто не узнает. Упустили время, лишь через два дня, убедившись, что все их старания тщетны и больной погибает, повезли Бойко в город, подключили к искусственной почке, но тот скончался к вечеру того же дня…

Последние полтора часа Дегтярев провел стоя или расхаживая по комнате – свирепевший радикулит сидеть не давал, вгрызаясь в тело и стреляя в ногу. Выйдя покурить, проглотил, чтобы никто не заметил, две таблетки прихваченного с собой палочки-выручалочки индометацина, чуть полегчало, но потом вновь дал о себе знать притаившийся ненадолго лютый враг. Он подошел к окну, иссеченному разохотившимся дождем, смотрел на чахлый больничный двор, по которому ветер гнал скукоженные листья, думал о том, что скоро стемнеет, пора возвращаться домой, пока совсем его не скрутило. От мысли, что придется еще два часа сидеть и терпеть в трясущейся машине, того больше портилось настроение. Мелькнула идея, что не худо бы перед отъездом попросить Борю сделать ему поясничную новокаиновую блокаду, в другое бы время так и поступил, но сейчас почему-то не казалось это удобным, сопротивлялось изнутри. Если бы еще не Лиля, не все остальные… Слышал за спиной скрипучий голос Корытко, добивавшего нерадивых врачей, думал и о том, что зря уже переводятся слова, все и так предельно ясно, больше тут делать нечего. Акт написать можно и дома, потом, прежде чем отдавать в министерство, переслать сюда, чтобы Хазин подписал все экземпляры и вернул. И кропать этот акт придется ему, Дегтяреву, и оттого, как сочинит он его, во многом будет зависеть Борькина судьба. Которому надо бы не министерское судилище устраивать, а по шее накостылять, чтобы не строил из себя исусика, не покрывал своих врачей, пауков в банке. Те, в конце концов, отделаются выговорами, ну, врачебную категорию понизят, а у Борьки вся жизнь может под откос пойти. И не факт, что дадут ему возможность остаться здесь даже рядовым хирургом, варианты не исключены самые тягостные. Хоть в самом деле в сторожа иди, как сострил Корытко. Если еще родственники Бойко в суд не обратятся – нынче все грамотными стали, телевизионных передач насмотрелись, – тогда вообще кранты…

Желудок тоже безразличным не остался, напоминал о себе. С самого утра ничего не ели. Может, потому и негодует так сейчас Корытко. В прежнее бы время, не приедь они сюда по такому случаю, все было бы обставлено в лучшем виде. Хазин в таких делах знает толк. Когда он, Дегтярев, приезжал один – ехали к Борьке домой, жена его такой стол накрывала – вспоминать радостно. Он, Дегтярев, ко всему прочему, был свидетелем на их свадьбе, столько лет ведь дружили. Если же, было не раз, прибывал сюда Дегтярев с кем-нибудь еще, кормил Хазин гостей у себя в кабинете, где его ушлые секретарша и главная сестра так все обустраивали, что не каждый ресторан сравнится. Они сегодня здесь уже почти три часа, а бедолага Хазин не рискует предложить им хотя бы чайку попить, опасается, что неверно поймут его…

И, конечно, подбрасывало дровишек в огонь, что столь длительное время пребывает он здесь вместе с Лилей, Она, вернувшись из лаборатории, вручила Корытко исписанный листок, села в дальнем углу и ни слова не произнесла. Хватало у нее, не врача по диплому, ума не встревать в обсуждение. А он, Дегтярев, старался не смотреть в угол, где она пристроилась. Похоже, и она избегала встретиться с ним взглядом – несколько раз, когда он все же не совладал с собой, бегло посматривал в ее сторону, то замечал, что сидит она по-ученически прямо, уставившись в пол. Колени сжаты, руки на коленях, как двадцать лет назад на отделенческой планерке. А он краем глаза отметил, что и колени-то у нее теперь другие – полные, округлые, колени зрелой женщины. А руки всё так же красивы – мраморно белые и гладкие, словно лишены были жил и вен. Лишь однажды взгляды их встретились, оба сразу же отвели их, но успел он заметить, как загорелось ее лицо – от этой девичьей напасти так и не избавилась. И хватило ему этого недолгого мига, чтобы высмотреть в ее глазах то же не то виноватое, не то жалобное выражение…

Чего привязался к ней? – досадовал на себя Дегтярев, глядя на маленькую старушку, семенящую через двор, накрывшись газетой. Такая Лиля, не такая – что это меняет? Какое вообще ему дело до нее? Если бы у них в тот вечер хотя бы свершилось все, еще бы куда ни шло. Так ведь не было ж ничего. Не изменил он что-либо ни в ее судьбе, ни в собственной, ничего не должен ей. Из отделения она тоже сама ушла, не в чем ему винить себя. Причем нехорошо ушла, нечестно, не пожелав даже объясниться с ним, попрощаться. Если уж кому обиду держать, так это ему, не Лиле. И правильно он настраивал себя, когда ехали сюда. Перебудет тут с ней, вернутся в город – и еще двадцать или сколько там лет не увидятся, если пошлет ему Господь такую долгую жизнь. Мало ему здесь проблем, недоставало только сейчас Лилей голову себе морочить… Пора заканчивать эту бодягу. Решительно повернулся к ним, сказал:

– Ладно… – И охнул, не договорив. От этого неосторожного движения раскаленным дротом прожгла поясницу нестерпимая боль. Так и остался полусогнутым, хватая ртом воздух.

Первым о том, что стряслось с ним, сообразил Хазин, знавший о дегтяревской хворобе. Подбежал, поддержал, прошелся кулаком по его хребту в надежде вправить зловредный позвонок, уменьшить боль. И, повезло, это ему случайно почти удалось – во всяком случае, скрутило уже не так сильно, сумел Дегтярев распрямиться.

– Пустяки, – изобразил Лев Михайлович улыбку, – корешки вдруг взбунтовались, сейчас все пройдет.

– Не пройдет, – мотнул головой Хазин. – Эта зараза если прицепится… – И не заметив, что перешел на «ты», продолжил: – Куда ты такой поедешь? Хочешь, чтобы в дороге прихватило, как в тот раз? Сделаем тебе электрофорез, потом блокаду, там поглядим. На второй этаж сам подняться сможешь?