Святослав Сахарнов - Сын лейтенанта Шмидта Страница 7

— Были только такие, — мрачно возразил моряк. — Что, я не понимаю, конечно, вместе было бы лучше. А у вас кто попутчики? — Разговор проходил в коридоре.

— Два старче, — сообщил Ковальский, которому досталось место с председателем товарищества. — У нас в таких выпадках дают кондуктору на лапу.

Но Николай, недовольно посмотрев на Федора, распорядился:

— Марш по местам. Вы, Федя, через двадцать минут заходите к нам в купе и вежливо спрашиваете, не хотят ли наши старички поменяться с вами.

— К двум женщинам и ребенку? Не захотят.

Однако Николай был неумолим:

— Через двадцать, ни одной минутой раньше.

Не удостоив больше галеасцев ни словом, председатель, сопровождаемый безгласным Ковальским, вернулся в купе. Там их действительно ждали два старичка-желудочника, возвращавшиеся домой после месяца, проведенного в частном профилактории, спешно возведенном какой-то предприимчивой фирмой в рыбозасольных сараях на берегу великой реки в заросшей камышом пойме.

— Знал бы, в Астрахань ни за что не поехал, — пожаловался один из старичков, едва только Николай закрыл за собой дверь. Достав из хозяйственной женской сумки сувенирную чашку с портретом чернобородого Степана Разина, он приготовился пить чай. — Такую рекламу напечатали, по телевизору расхвалили — отдых у реки, рыбная диета! Я только из-за этой диеты и ехал.

— И я, — подхватил второй. — А нам, кроме кильки, ничего не давали. Капуста каждый день, а для моего желудка капуста — острый нож.

— Может, это были не кильки, а мелко нарезанный осетр? — вмешался Николай. — Сочувствую., желудок — это главное. Желудок надо беречь. На Западе желудки и почки на вес золота. Надвигается и на нас.

— Что надвигается? — не поняли старички, обрадованные тем, что желудочная тема волнует их нового спутника. Заинтересованный разговором, к нему прислушался и разбойный атаман на чашке.

— Волна насилия. Мафия. Режут почки, желудки, похищают и продают. Работают банды.

— Распустили страну. Раньше-то какой порядок был. — Старички горестно заохали. — Все Горбачев виноват, недаром его немцы любят.

— На Западе говорят, самая страшная мафия — это русская, — подтвердил Николай. — В газетах описан ужасный случай. Приехала в Москву туристка из Штатов, старуха восьмидесяти лет. Остановилась в гостинице «Метрополь». После посещения Музея Революции возьми и помри. Видно, на нее так подействовало посещение музея. Но это так, к слову. Дальше — ее бережно запечатывают в гроб и отправляют по воздуху через океан в родной Хьюстон. Там, конечно, собираются все родственники, плачут, вздыхают. Гроб привозят, открывают и видят в гробу… живую старуху. Но другую. Крик, шум, паника, обмороки. Прилетает на вертолетах ФБР и устанавливает: в Москве прохиндеи из Шереметьево-2 подрядились за взятку переправить в Штаты отставшую от семьи эмигрантку. Заменили одну старуху на другую. А вы говорите — вырезать желудок. Теперь это раз плюнуть, пустяк.

Увидев, что его слушатели уже начали нервно шептаться, председатель товарищества решил форсировать события.

— Везде криминал, — сообщил он. — Взять хотя бы новый дом, где я живу. Когда возводили, обещали женщине-строителю в нем квартиру. Обманули, не дали. Тогда она берет у мужа на умирающем оборонном заводе радиоактивный гвоздь — тысяча рентген — и забивает его в стену. Поселяется в квартире семья. Через месяц умирает старик, ваш возраст, — соседи по купе испуганно вздрогнули. — Оставшиеся меняются на меньшую площадь. Проходит полгода, в новой семье умирает мать. Прописывают родственника-штангиста, косая сажень в плечах. Три месяца, и атлета нет.

— Тоже преставился? — старички испуганно переглянулись, а атаман-ушкуйник недоуменно поднял бровь.

— Еще как. Тогда спохватываются, вызывают человека с дозиметром. Прибор зашкаливает — десять тысяч!

— Вы сказали тысяча.

— Накопилось со временем. И только тогда раскрутили всю эту историю. Заводской Леди

Макбет дали пять лет, учли неумышленный характер убийств… У меня у самого на этом заводе приятель работает, тоже гвоздь подарил. Сувенир. Приеду в Москву, проверю.

С этими словами Николай вытащил из кармана пятидюймовый гвоздь и подкинул его на ладони. Старички с ужасом уставились на ладонь, а атаман понимающе подмигнул и усмехнулся. Когда Николай небрежно бросил гвоздь на стол рядом с надъеденным батоном, оба соседа как по команде отпрянули.

В этот момент дверь распахнулась и в купе показалось приветливо улыбающееся лицо Кочегарова.

— Привет едущим! Меняться никто не хочет? — вопросил гость. — Два места, тихое купе, две спокойные женщины.

— А что? С великим удовольствием, — забормотали старички и, опасливо поглядывая на смертоносный гвоздь, стали быстро собирать вещи. — Право, если две спокойные и купе тихое… Вас не затруднит помочь нам перенести чемоданы? — Сувенирная чашка с недовольным атаманом исчезла в хозяйственной сумке.

— Я же говорил — свет не без добрых людей, — сказал Николай, когда Кочегаров и Наседкин заняли освободившиеся места.

— Можете раздеваться до трусов и лезть на верхние полки. Жаль старцев, компания была славная. Ну, как был произведен обмен, Сэм, многоходово?

— Плюралистично, — согласился бывший специалист по мухам.

Поезд, преодолев железнодорожные мосты через реки Иловля и Медведица, приближался к столичному часовому поясу. Впереди были беспощадная к пришельцам Москва и туманная, с печальным, суровым прошлым северная столица.

Пока Николай и его спутники пили поданный проводником пахнущий железнодорожным расписанием чай, поезд подкатил к станции. Мелькнуло заброшенное депо. На дальнем запасном пути стоял давно распряженный и забытый всеми паровоз. Ржавые рельсы выбегали из-под его колес, как брошенные на землю вожжи. Еще паровоз был похож на сбежавшего из музея мамонта. Отстучав на стрелках, поезд замедлил ход, по-оркестрантски грянул тарелками и остановился. Мимо окон побежали пассажиры, давно ожидавшие состав. Они бежали, держа в руках перед собой, как пропуск в рай, железнодорожные билеты.

— А городок-то не Сочи, — заметал Николай, рассматривая в окно облупившееся здание вокзала. — Между прочим, в Сочи имел несчастье родиться ваш покорный слуга. Город магнолий и накачанных мускулов. Ночью могут запросто убить. Даже в Москве спокойнее. День в белокаменной, пересадка, и мы на месте. Говорят, готовясь к битве при Ватерлоо,

Наполеон тоже плохо спал. Сокровище само идет нам в руки. Господа пайщики, наберитесь терпения!

И все-таки, когда фирменный поезд начал приближаться к северной столице, нетерпение охватило членов «Галеаса». Поминутно отталкивая друг друга, Кочегаров и Наседкин выглядывали в окно. Низкие заболоченные поля уже сменились черными квадратиками огородов. Вместо шапок березняка и ольшаника замелькали дощатые и шиферные крыши. Около парников пожилые садоводы, брошенные сыновьями и невестками на болотистых дачных участках, задумчиво ковыряли лопатами землю. Поезд все чаще вызванивал колесами на стрелках. Проводник обошел купе, бросая на столик билеты.

Северная столица! У морского корабля, воздушного судна и каждого города несомненно есть своя богиня, ответственная за их судьбу. Древние греки, которые посадили трех старух прясть нити жизней, знали, что делают. Только браком в работе старых тружениц можно объяснить узелки, катышки и петельки, из-за которых трясет колесницу, в которой мы путешествуем по дороге жизни. Великий северный город, куда должны были прибыть наши путешественники, яркое тому свидетельство. Что только он не знал! Воздвигнутый по капризу царя на болоте, знал взлеты и падения, был свидетелем триумфа войск, возвращавшихся с победоносных войн, и молча, пряча глаза, взирал на лохмотья и окровавленные бинты солдат, которых угораздило пойти вслед за бездарными полководцами. В нем гремели дворцовые балы и жалобно плакали во дворах-колодцах нищие шарманки, открывались судьбоносные заседания парламентов и так же судьбоносно эти парламенты разгонялись. Город рос, строился, копил в своих музеях сокровища заморского искусства и безразлично смотрел, как умирают с голоду свои гении. Он становился законодателем мод и опускался до уровня провинции, в нем смеялись и плакали, писали эпохальные романы и жалкие пасквили, он торговал привозными экзотическими фруктами и собственной, побитой машиной, картошкой, ставил памятники кумирам и свергал их с пьедесталов.

Поезд замедлил ход, в последний раз заскрипели тормоза, музыка на перроне грянула жиденький марш, к вагонам подбежали носильщики, жены и подхалимы. Носильщики встречали спекулянтов, жены чужих мужей, подхалимы — бизнесменов и начальство. Густая река кепок, чемоданов с колесиками и дамских плеч хлынула из вагонных дверей.