Феликс Кривин - Антология Сатиры и Юмора России ХХ века Страница 8

Потому что чувства наши остаются при нас, даже когда мы выходим в солидные имена — существительные, прилагательные, наречия и глаголы. Нужно только дать им простор — и они поведут нас в страну Нашей Молодости, поведут без всяких дорог, потому что обратно в молодость — нет дороги…

Последние

Слова, значительные по смыслу, могут вовсе не употребляться во множественном числе и легко обходиться одним единственным.

Последнее слово техники.

Последнее слово обвиняемого.

И, напротив, слову с ничтожным смыслом не поможет множественное число. Очень, очень мало можно сказать, выражаясь последними словами.

Идущие

Дождь идет. Снег идет.

Идет по земле молва. Споры идут. Разговоры.

А кого несут? Вздор несут. Чушь несут.

Ахинею, ерунду, галиматью, околесицу.

Все настоящее, истинное не ждет, когда его понесут, оно идет само, даже если ног не имеет.

Об этом приходится помнить, потому что годы идут. Жизнь идет, и не остановить идущего времени.

Песенка об орфоэпии

Не зная орфоэпииВо всем великолепии.Не ощутишь ее волшебных чар.Жизнь кажется кошмаром,Когда одним ударомНе то, что нужно, ставят под удар.Возил не шОфер, а шофЁрНе фАрфор, а фарфОр.Был оглашен не прИговор —Судебный приговОр.Ушел шофер на многиеНе лЕта, а летА,И дверь за ним не зАпертаБыла, а запертА.Ошибка в ударенииГраничит с преступлением,Пускай запомнит это млад и стар.Ни молодым, ни старымНельзя одним ударомНе то, что нужно, ставить под удар.Строгал не стОляр, а столЯр,Но не дОску — а доскУ.И слушал в одиночествеНе «ТОску», а тоскУ.Ушел столяр на многиеНе лЕта, а летА,И дверь за ним не зАпертаБыла, а запертА.Не зная орфоэпииВо всем великолепии,Ты не услышишь голоса фанфар.Умолкнут все фанфары,Когда одним ударомНе то, что нужно, ставят под удар.

Король Годяй

В те далекие, теперь уже сказочные времена, когда все слова свободно употреблялись без «не», жили на земле просвещенные люди — вежды. Король у них был Годяй, большой человеколюб, а королева — Ряха, аккуратистка в высшей степени.

Собрал однажды король своих доумков, то есть мудрецов, и говорит:

— Честивые доумки, благодарю вас за службу, которую вы сослужили мне и королеве Ряхе. Ваша служба была сплошным потребством, именно здесь, в совете доумков, я услышал такие лепости, такие сусветные суразицы, что, хоть я и сам человек вежественный, но и я поражался вашему задачливому уму. Именно благодаря вам у нас в королевстве такая разбериха, такие взгоды, поладки и урядицы — благодаря вашей уклюжести, умолимости и, я не побоюсь этого слова, укоснительности в решении важных вопросов.

— Ваше величество, — отвечали доумки, — мы просто удачники, что у нас король такой честивец, а королева такая складеха, какой свет не видал.

— Я знал, что вы меня долюбливаете, — скромно сказал король. — Мне всегда были вдомек ваши насытность и угомонность в личной жизни, а также домыслие и пробудность в делах. И при вашей поддержке я бы и дальше сидел на троне, как прикаянный, если б не то, что я уже не так домогаю, как прежде, бывало, домогал.

— Вы домогаете, ваше величество! — запротестовали доумки. — Вы еще такой казистый, взрачный, приглядный! Мы никого не сможем взлюбить так, как взлюбили вас.

— Да, — смягчился король, — я пока еще домогаю, но последнее время стал множечко утомим. Появилась во мне какая-то укротимость, я бы даже сказал: уемность.

Удержимость вместо былой одержимости. Устрашимость. Усыпность.

— Вам бы, ваше величество, частицу «не»! — сказал доумок, слывший среди своих большим дотепой. — Вместо того, чтоб восторженно восклицать: «Ну что за видаль!» — пожимали бы плечами: «Эка невидаль!» Вместо того, чтоб ласково похлопывать по плечу: «Будь ты ладен!» — махали б безучастно рукой: «Будь ты неладен!» И вся недолга… То есть я хотел сказать, что если раньше у нас была вся долга, то теперь было бы немножко другое.

И король Годяй, который и сам уже почти не употреблялся без «не», тщательно скрывая это от своих подданных, решил: а чего в самом деле?

— Эка невидаль! — сказал он и подписал указ.

Вот радости было всем веждам, доумкам, честивцам, что они могут не скрывать отныне частицу «не», а появляться с нею открыто в приличном обществе! И уже какой-то поседа, который был одновременно дотрогой — сидел на своем скромном месте, всеми затроганный, — оседлал частицу «не» и помчался по белу свету, оповещая, что у них в королевстве произошло. Но никто не верит его былице, потому что как же поверить ей, если былицы тоже без «не» не употребляются?

Фамильная драгоценность

Есть у меня знакомый с трудной фамилией. До того трудной, что даже вслух не произнесешь. А начнешь писать — рука дрожит, буквы расползаются: ну прямо будто пишешь на заборе.

— Вы что, — спрашиваю его как-то, — не можете фамилию поменять? Вы же своей фамилией оскорбляете людей, уже не говоря о том, что при вашей фамилии дети присутствуют.

Улыбнулся он холодно, свысока, как улыбаются люди невысокого роста.

— А мне, — говорит, — и с моей фамилией хорошо.

У него на заводе за пятнадцать лет ни одного выговора: не решаются писать его фамилию в приказе. И пускают его всюду без пропуска — стоит паспорт показать. И на собраниях никогда не критикуют.

— А была б у меня другая фамилия… мне бы при моих трудовых показателях ни на одном предприятии не работать. А так работаю. Не увольняют. Пусть бы попробовали уволить, да я бы их… — губы его беззвучно шевельнулись, словно он произносил свою фамилию. — Детей возьмите. Их у меня двое: один — в третьем, один — в шестом. И на пятерках идут, хотя учителя их никогда не вызывают. Там у них все учителя женщины, как же они могут их вызывать?

Да, вот так посмотришь — фамилия как фамилия. И даже хуже чем фамилия. А присмотришься — настоящая фамильная драгоценность.

Как заложили государство

Великая революция заложила основы Государства. Основы — это фундамент, а фундамент тем и отличается от остального строения, что его не видно. Его закапывают в землю, как покойника, и никто не знает, что там в основе этого Государства.

А когда то, что было заложено в фундаменте, вышло наружу, населению пришлось заложить последнее, чтоб удержаться на поверхности, а не пойти вслед за фундаментом в землю.

Потом, когда закладывать стало нечего, принялись закладывать друг друга. Некоторых так далеко заложили, что до сих пор не могут найти.

И тогда на них махнули рукой. И на себя махнули рукой. И стали просто закладывать за галстук. А когда и галстука не осталось, стали закладывать за воротник.

Но Государство все-таки заложили. Так заложили, что теперь неизвестно, у кого выкупать.

При рождении государственной системы ребенок нередко идет не вперед головкой, как при нормальных родах, а противоположным местом, воображающим себя головой.

Мы с Зайцем идем на охоту

Если бы я был Горностаем

Если бы я был Горностаем, я расхаживал бы, как король, и все удивлялись бы, откуда у меня моя шуба, и все спрашивали бы: «Скажите, где вы купили эту шубу, кто вам ее подарил, кто вам ее прислал, у вас, наверно, рогатые родственники?» А я бы ходил в горностаевой шубе, в шубе из чистого горностая, потому что я был бы сам Горностаем, и я отвечал бы: «Нет, я нигде не купил шубу, и никто мне ее не подарил, и никто не прислал, я хожу в горностаевой шубе, потому что, вы же видите, я сам Горностай». Но они бы мне, конечно, не верили — ведь Горностая встретишь не на каждом шагу, и они бы просили: «Ах, пожалуйста, дайте нам поносить эту шубу!» А я бы отказывал, я бы всем категорически отказывал: и Зайцу, и Суслику, и Волку… И Волку? Нет, боюсь, что Волку я бы не смог отказать, Волку очень трудно отказать, он наверняка снял бы с меня мою шубу…

Если бы я был Волком, я бы снимал шубу с каждого Горностая, и с Куницы, и даже с Зайца, хотя у Зайца шуба очень плохого качества, она все время линяет, и ее едва хватает на один сезон. Но я все равно бы снимал с него шубу, потому что ведь я был бы Волком, а Волк может себе это позволить, Волк может себе позволить абсолютно все, кроме удовольствия залезть на дерево. Волки не лазят по деревьям, хотя, конечно, им очень хотелось бы, они бы не отказались, но где им, куда! По деревьям лазят обезьяны, а волки бегают по земле, и им ни за что не залезть на дерево!