Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика Страница 9

— Не забудьте про девиц, голубчик, — напомнил он, выйдя из комнаты со шприцом. — Всех ко мне... Без­отлагательно!

После укола Додик поехал на работу. Весь остаток дня он провёл в разговорах с самим собой, подбирая модели объяснения с женой и ротой остальных любовниц. В известном смысле, это помогло. Иногда предел отчаяния — это начало просветления рассудка, Берлянчик тут же вспомнил тёмные очки, альбом доктора Аверкина и те три листочка, которые профессор прятал за спиной. К тому же его девицы не выказывали никакого беспокойства или признаков тайной угнетённости, а выглядели вполне весёлыми и здравыми людьми.

Берлянчик решил сдать повторные анализы, уже минуя профессора Лобовского. Они дали отрицательный ответ.

Поняв, что профессор сфальсифицировал диагноз, Берлянчик пришёл в неописуемую ярость. Обычно это состояние протекало у него в несколько этапов. Первым его естественным желанием было завернуть в газету кусок ржавой водопроводной трубы и хорошенько отходить ею почтенного учёного. Но это пахло вульгарной уголовщиной, и гневный поток его мыслей вошёл в более цивилизованное русло: теперь Берлянчик подумывал о жалобе в Минздрав, в прокуратуру или в городской отдел здравоохранения. Но это тоже отпадало: старая традиция подпольного цеховика возброняла ему любые жалобы, доносы или заявления.

После этого ярость Берлянчика претерпела ещё одну метаморфозу, и мысли его обрели философское звучание.

Теперь он размышлял о том, что городская медицина теряет милосердие и старый университетский дух широкой образованности и гуманных идеалов, что общее падение нравов принимает здесь самые уродливые формы, что многие врачи узкообразованы, плохо воспитаны, черствы и смотрят на недуги и страдания больных как на средство пополнения личного бюджета.

На последнем этапе Берлянчик полностью обрёл душевное спокойствие.

Как известно, он был бизнесмен, и поэтому старался не оценивать обиды, исходя из норм отвлечённой справедливости, зная, что это только разрушает нервную систему и толкает на глупые поступки. Он бурлил до тех пор, пока проблема не потеряла остроту, и только после этого отправился к профессору Лобовскому. Теперь мысли его работали в чисто практическом ключе.

— А, это вы! — сказал профессор, когда Берлянчик, деликатно постучав в дверь, заглянул в кабинет. — Заходите, заходите... Куда же вы пропали? Где вы и ваши дамы?

Берлянчик занял место перед профессорским столом.

— Дам не будет, господин профессор.

— Но я обязан их обследовать.

— Сожалею, но это невозможно.

— Как это — невозможно? Вы понимаете, что вы носители инфекции?

— Понимаю, понимаю... Но позвольте доложить, что дамам нравится инфекция. Я навестил каждую из них и, поверьте, был просто поражён: сифилис у них так же поднимает настроение, как анекдоты «Золотого Гуся»... Неужели это типично для болезни?

— Голубчик, выражайтесь пояснее.

— Пожалуйста, — сухо произнёс Берлянчик. — Ваш диагноз — обычная фальшивка. Я сдал повторные анализы. Там сифилис только в профессорских мечтах.

Профессор удивлённо вскинул брови.

— Значит какой-то из анализов ошибочный, — вяло пояснил он, глядя на Берлянчика мёртвыми рыбьими глазами. — Это, голубчик, медицина. От ошибки ни один врач не застрахован.

— Серьёзный довод, — согласился Берлянчик. — Но, господин профессор, у меня есть веский контраргумент... Вчера в этом кабинете побывал солидный рыжий господин. Золотая цепь на шее, часы «Ролинс» на руке, перстень с сапфиром на мизинце — в общем, все признаки тяжёлой венерической болезни... Вы осмотрели обычный херпис на его губе, послали к сестре Вере, получили фирменный диагноз, пригрозили обществом наркоманов, проституток и цыган и запросили пятьсот долларов за уколы в вашем коридоре. Вынужден признаться, что это был мой товарищ Гаррик Довидер, и что весь ваш разговор он записал на плёнку... Если желаете, вы можете её прослушать.

Холёное лицо профессора покрылось сигаретным пеплом.

— Я вас прошу, — сказал он изменившимся голосом, — не поднимайте шума. Давайте мы уладим всё по-человечески.

— Это уже другой разговор.

— Я верну все ваши деньги до копейки.

— Оставьте их себе.

— Ну что вы! Немедленно верну!

— Не надо! — твердо произнёс Берлянчик. — Я пришёл не за деньгами... Да, конечно, по вашей милости я провёл несколько тяжёлых бессонных ночей; но я бизнесмен, господин профессор, и умею делать деньги даже на собственных нервных потрясениях. Так вот: поскольку я не в силах изменить ни нравов общества, ни тех социальных условий, которые привели вас, широко известного учёного — уж простите за откровенность...  к шарлатанству, а вы не можете проколоть меня физраствором или накормить каким-нибудь плацебо, я предлагаю решить эту проблему полюбовно. Я вам отпускаю все грехи и отдаю пятьсот долларов впридачу, а вы...

— Да, да... А я?

— Предоставляете в моё распоряжение все ваши высокие, кожно-венерологические связи.

— Пожалуйста, голубчик, поясните?

— Поясняю... Видите ли, Виктор Иванович, я разминулся со своей эпохой. Пока все носились с высокими идеями, я коптил рыбу в Ильичёвске и держал на Воровского подпольные цеха. Теперь роли поменялись: идеалисты погрязли в разложении, а я превратился в патриота... Я не эмигрировал в Америку, создал бизнес. Плачу налоги. Не замешан в интригах и коррупции. Не имею врагов и конкурентов... У меня появились независимость и взгляды. Мораль и идеалы. Я требую порядка и гражданских прав... Иначе говоря, я потерял спасительные инстинкты голодных неустроенных людей и вышел на опасные пределы высоких нравственных потребностей... А вы, видимо, знакомы с нашими реалиями и понимаете, как это опасно?

— Понимаю, голубчик, понимаю. Но чем я могу помочь?

— Весьма существенно!..  Мне нужна поддержка и защита. Или «крыша», как теперь модно говорить. Но к бандитам я обратиться не могу — я законопослушный гражданин. Платить чиновникам я тоже не не хочу — не позволяют идеалы... Как видите, сложилась ситуация, которая требует гибкого подхода, а компромисс — это, как известно, допустимое насилие над взглядами... Вот я и подумал: а почему бы мне не обратиться к вам?

— Ко мне?!

— Да, к вам... Ведь среди ваших пациентов наверняка есть очень влиятельные лица?

— Естественно! Я — дерматолог, а кожу носят все: банкиры, министры, депутаты, налоговые службы, бандиты, прокуроры и чиновники... Но как это согласуется с вашим идеалом?

— Вполне... Помощь врача-венеролога — это просто милосердный акт. Она не потревожит мою совесть демократа.

— Любопытно. Очень любопытно!

— Так вы согласны мне помочь?

— Конечно же, конечно... Вы очень импонируете мне.

— Значит мы договорились?

— Да, да... У меня есть очень ценные знакомства. Звоните мне в любое время. Я буду счастлив вам помочь.

— Тогда до встречи!

— Минуточку, голубчик... Смажьте веки настоечкой календулы и промойте их дегтярным мылом. И плёночка уйдёт из роговички. Она сразу посветлеет.

— Спасибо, господин профессор!

— Не стоит, дорогой мой, благодарности... Право же, мне так неловко перед вами. Вы такой приятный человек.

— Всё, всё! Ни слова больше. Ничего не было. Забыли.

— Всего вам самого хорошего!

— До свидания!

Таким образом, отнеся сифилис ко всем прочим издержкам реформаторской поры, а профессора — к полезному знакомству, Берлянчик избавил свою психику от тяжёлых потрясений и поступил очень дальновидно. Дальнейший ход событий это подтвердил.

Глава 6. Лотерея любви

Между тем «Бум» процветал. Верно схваченная идея заводских взаимопоставок сейчас работала сама по себе, без вмешательства Додика. Ее обслуживали инженеры, экономисты, управленцы и ученые, придавшие делу основательность и размах. Сам же Берлянчик заслушивал доклады подчинённых, плохо вникая в их суть. Иногда он ловил себя на том, что вообще не понимает, о чём идет речь, и это приятно тешило его самолюбие: он создал живой финансовый организм, который перерос его, отца-основателя, и приносит деньги как компьютерный робот.

Теперь в Берлянчике бурлила новая идея.

Он считал, что традиция великой русской литературы тихо почила в бозе где-то в предвоенные годы. За последующие шестьдесят лет несколько дивизий писателей и около сотни толстых журналов умудрились не создать ни одного яркого, живого лица. Человека заменили события. Исчезли Жюльены Сорели, Гобсеки, Пьеры Безуховы, Григории Мелеховы, Джейкобы Барнсы и Остапы Бендеры. Ушло божественное послевкусие образа, которое селилось в душе ещё в юные годы и грело до глубоких седин. На смену этому пришли войны, гулаги, партизаны, деревенские печали, депортации, постмодернизм, следователи и бандиты. Слово утратило исповедальность и глубину. Тургеневы, Гоголи и Толстые вешались и спивались. Литература потеряла героя, а вместе с ним и самое себя.