Игорь Губерман - Гарики на каждый день Страница 3

III. В борьбе за народное дело я был инородное тело

В стране рабов, кующих рабство,среди блядей, поющих блядствомудрец живет анахоретом,по ветру хер держа при этом.

В стране рабов, кующих рабство,среди блядей, поющих блядство,мудрец живет анахоретом,по ветру хер держа при этом.

Как нелегко в один присест,колеблясь даже, если прав,свою судьбу – туманный текст– прочесть, нигде не переврав.

На все происходящее гляжуи думаю: огнем оно гори;но слишком из себя не выхожу,поскольку царство Божие – внутри.

Прожив полвека день за днеми поумнев со дня рождения,теперь я легок на подъемлишь для совместного падения.

Красив, умен, слегка сутул,набит мировоззрением,вчера в себя я заглянули вышел с омерзением.

В живую жизнь упрямо верил я,в простой резон и в мудрость шутки,а все высокие материиблядям раздаривал на юбки.

Толстухи, щепки и хромые,страшилы, шлюхи и красавицыкак параллельные прямыев мое душе пересекаются.

Я не стыжусь, что ярый скептики на душе не свет, а тьма;сомненье – лучший антисептикот загнивания ума.

Будущее – вкус не портит мне,мне дрожать за будущее лень;думать каждый день о черном дне– значит делать черным каждый день.

Мне моя брезгливость дорога,мной руководящая давно:даже чтобы плюнуть во врага,я не набираю в рот гавно.

Я был везунчик и счастливчик,судил и мыслил просвещенно,и не один прелестный лифчикпри мне вздымался учащенно.

Мой небосвод хрустально ясени полон радужных картинне потому, что мир прекрасен,а потому, что я – кретин.

На дворе стоит эпоха,а в углу стоит кровать,и когда мне с бабой плохо,на эпоху мне плевать.

Я держусь лояльной линиис нравом времени крутым;лучше быть растленным циником,чем подследственным святым.

В юности ждал я радостиот суеты и свиста,а превращаюсь к старостив домосексуалиста.

Я живу – не придумаешь лучше,сам себя подпирая плечом,сам себе одинокий попутчик,сам с собой не согласный ни в чем.

Пишу не мерзко, но неровно;трудиться лень, а праздность злит.Живу с еврейкой полюбовно,хотя душой – антисемьит.

Я оттого люблю лежатьи в потолок плюю,что не хочу судьбе мешатькроить судьбу мою.

Все вечные жиды во мне сидят –пророки, вольнодумцы, торгаши,и, всласть жестикулируя, галдятв потемках неустроенной души.

Я ни в чем на свете не нуждаюсь,не хочу ни почестей, ни славы;я своим покоем наслаждаюсь,нежным, как в раю после облавы.

Пока не поставлена клизма,я жив и довольно живой;коза моего оптимизмапитается трын-травой.

С двух концов я жгу свою свечу,не жалея плоти и огня,чтоб, когда навеки замолчу,близким стало скучно без меня.

Ничем в герои не гожусь –ни духом, ни анфасом;и лишь одним слегка горжусь –что крест несу с приплясом.

Я к тем, кто краен и неистов,утратил прежний интерес:чем агрессивней прогрессисты,тем безобразнее прогресс.

Пусть гоношит базар напрасныйкто видит цель. А я же личноукрылся в быт настолько частный,что и лица лишен частично.

Я понял вдруг, что правильно живу,что чист и, слава Богу, не бездарен,по чувству, что во сне и наявуза все, что происходит, благодарен.

Это счастье – дворец возводить на песке,не бояться тюрьмы и сумы,предаваться любви, отдаваться тоске,пировать в эпицентре чумы.

Мой разум честно сердцу служит,всегда шепча, что повезло,что все могло намного хуже,еще херовей быть могло.

Живу, ни во что без остатка не веря,палю, не жалея, шальную свечу,молчу о находке, молчу о потере,а пуще всего о надежде молчу.

Клянусь компотом детства моегои старческими грелками клянусь,что я не испугаюсь ничего,случайно если истины коснусь.

Что расти с какого-то моментамы перестаем – большая жалость:мне, возможно, два лишь сантиметрадо благоразумия осталось.

В жизненной коллизии любойжалостью не суживая веки,трудно, наблюдая за собой,думать хорошо о человеке.

Я не верю вранью отпетомуо просвете во мраке мглистом.Я отчаялся. И поэтому стал отчаянным оптимистом.

На всех перепутьях, что пройдены,держали, желая мне счастья,стальные объятия родиныи шею мою, и запястья.

На дереве своей генеалогиихарактер мой отыскивая в предках,догадываюсь грустно я, что многиекачаются в петле на этих ветках.

Склонен до всего коснуться глазомразум неглубокий мой, но дошлый,разве что в политику ни разуя не влазил глубже, чем подошвой.

Во всем со всеми наравне,как капелька в росе,в одном лишь был иной, чем все –я жить не мог в гавне.

Любому жребий царственный возможен,достаточна лишь смелось вжиться в роль,где уничтожен – лучше, чем ничтожен,унижен – как низложенный король.

За то, что смех во мне преобладаетнад разумом средь жизненных баталий,фортуна меня щедро награждаетобратной стороной своих медалей.

Замкнуто, светло и беспечальноя витаю в собственном дыму;общей цепью скованный случайно,лишь сосед я веку своему.

В этом странном окаянстве –как живу я? Чем дышу?Шум и хам царят в пространстве,шумный хам и хамский шум.

Когда– нибудь я стану знаменит,по мне окрестят марку папирос,и выяснит лингвист-антисемит,что был я прибалтийский эскимос.

В эту жизнь я пришел не затем,чтобы въехать в сенат на коне,и доволен сполна уже тем,что никто не завидует мне.

Отнюдь я не был манекен,однако не был и в балете;я тот никто, кто был никем,и очень был доволен этим.

Есть мечта у меня, беречьбуду крепость ее настоя:когда вновь будут книги жечь,пусть мою огня удостоят.

Что стал я пролетарием – горжусь;без устали, без отдыха, без фальшистараюсь, напрягаюсь и тружусь,как юный лейтенант – на генеральше.

Средь шумной жизненной пустыни,где страсть, и гонор, и борение,во мне достаточно гордыни,чтобы выдерживать смирение.

Каков он, идеальный мой читатель?С отчетливостью вижу я его:он скептик, неудачник и мечтатель,и жаль, что не читает ничего.

Господь – со мной играет ловко,а я – над Ним слегка шучу,по вкусу мне моя веревка,вот я ногами и сучу.

Всю молодость любил я поезда,поэтому тот час мне неизвестен,когда моя счастливая звезда взошлаи не нашла меня на месте.

Тюрьма была отнюдь не раем,но часто думал я, куря,что, как известно, Бог – не фраер,а значит, я сижу не зря.

Множеству того, чем грязно время,тьме событий, мерзостных и гнусных,я легко отыскиваю семяв собственных суждениях и чувствах.

Блуд мировых переустройстви бред слияния в экстазе –имеют много общих свойствсо смерчем смыва в унитазе.

Эпоха, мной за нравственность горда,чтоб все об этом ведали везде,напишет мое имя навсегдана облаке, на ветре, на дожде.

Куда по смерти душу примут,я с Богом торга не веду;в раю намного мягче климат,но лучше общество в аду.

IV. Семья от бога нам дана, замена счастию она.

Женщиной славно от векавсе, чем прекрасна семья;женщина – друг человекадаже, когда он свинья.

Тюремщик дельный и толковый,жизнь запирает нас надолго,смыкая мягкие оковылюбви, привычности и долга.

Мужчина – хам, зануда, деспот,мучитель, скряга и тупица;чтоб эта стало нам известно,нам просто следует жениться.

Творец дал женскому лицуспособность перевоплотиться:сперва мы вводим в дом овцу,а после терпим от волчицы.

Съев пуды совместной кашии года отдав борьбе,всем хорошим в бабах нашихмы обязаны себе.

Не судьбы грядущей тучи,не трясина будней низких,нас всего сильнее мучитнедалекость наших близких.

Брожу ли я по уличному шуму,ем кашу или моюсь по субботам,я вдумчиво обдумываю думу:за что меня считают идиотом.

Я долго жил как холостяк,и быт мой был изрядно пуст,хотя имел один пустяк:свободы запах, цвет и вкус.

Семья – надежнейшее благо,ладья в житейское ненастье,и с ней сравнима только влага,с которой легче это счастье.

Не брани меня, подруга,отвлекись от суеты,все и так едят друг друга,а меня еще и ты.

Чтобы не дать угаснуть роду,нам Богом послана жена,а в баб чужих по ложке медувливает хитрый сатана.

Детьми к семье пригвождены,мы бережем покой супруги;ничто не стоит слез жены,кроме объятия подруги.

Мое счастливое лицоне разболтает ничего;на пальце я ношу кольцо,а шеей – чувствую его.

Тому, что в семействе трещина,всюду одна причина:в жене пробудилась женщина,в муже уснул мужчина.

Завел семью. Родились дети.Скитаюсь в поисках монет.Без женщин жить нельзя на свете,а с ними – вовсе жизни нет.

Если днем осенним и ветреныммуж уходит, шаркая бодро,треугольник зовут равнобедренным,невзирая на разные бедра.

Был холост – снились одалиски,вакханки, шлюхи, гейши, киски;теперь со мной живет жена,а ночью снится тишина.

Цепям семьи во искуплениеБог даровал совокупление;а холостые, скинув блузки,имеют льготу без нагрузки.

Я по любви попал впросак,надев семейные подтяжки,но вжился в тягу, как рысак,всю жизнь бегущий из упряжки.

Удачливый и смелый нарушительзаконности, традиций, тишины,судьбы своей решительный вершитель,мучительно боюсь я слез жены.

Бьет полночь. Мы давно уже вдвоем.Спит женщина, луною освещаясь.Спит женщина. В ней семя спит мое.Уже, быть может, в сына превращаясь.

Еще в нас многое зверинымосталось в каждом, но великаяжестокость именно к любимым –лишь человеку данность дикая.

Я волоку телегу с бытомбез напряженья и нытья,воспринимая быт омытымвысоким светом бытия.

Господь жесток. Зеленых неучей,нас обращает в желтых он,а стайку нежных тонких девочек –в толпу сварливых грузных жен.

Когда в семейных шумных сварахжена бывает неправа,об этом позже в мемуарахскорбит прозревшая вдова.

Если рвется глубокая связь,боль разрыва врачуется солью.Хорошо расставаться, смеясь –над собой, над разлукой, над болью.

Если б не был Создатель наш связанмилосердием, словно веревкой,Вечный Жид мог быть жутко наказансочетанием с Вечной Жидовкой.

Разве слышит ухо, видит глазэтих переломов след и хруст?Любящие нас ломают наскруче и умелей чем Прокруст.

Жалко бабу, когда счастье губя,добиваясь верховодства оплошно,подминает мужика под себя,и становится ей скучно и тошно.

Когда взахлеб, всерьез, не в шуткугремят семейные баталии,то грустно думать, что рассудкутайком диктуют гениталии.

Хвалите, бабы, мужиков:мужик за похвалудостанет месяц с облакови пыль сметет в углу.

Где стройность наших женщин?Годы тают и стать у них совсем уже не та;зато при каждом шаге исполняютони роскошный танец живота.

Семья – театр, где не случайноу всех народов и временвход облегченный чрезвычайноа выход сильно затруднен.

Закосневшие в семейственной привычке,мы хотя воспламеняемся пока,но уже похожи пылкостью на спички,что горят лишь от чужого коробка.

Бойся друга, а не врага –не враги нам ставят рога.

Наших женщин зря пугает слухпро мужских измен неотвратимость,очень отвращает нас от шлюхс ними говорить необходимость.

Амур хулиганит с мишеньюмужских неразумных сердец,и стерва, зануда и шельмавсех раньше идут под венец.

Сегодня для счастливого супружествау женщины должно быть много мужества.

А Байрон прав, заметив хмуро,что мир обязан, как подарку,тому, что некогда Лауране вышла замуж за Петрарку.

В идиллии всех любящих семей,где клен не наглядится на рябину,жена из женской слабости своейувесистую делает дубину.

Для домашнего климата ровногомного значит уместное слово,и от шепота ночью любовногоулучшается нрав домового.

Век за веком слепые промашкисовершает мужчина, не думая,что внутри обаятельной пташкиможет жить крокодильша угрюмая.

Разбуженный светом, ожившим в окне,я вновь натянул одеяло;я прерванный сон об измене женехотел досмотреть до финала.

Любым – державным и келейнымтиранствам чужд мой организм,хотя весьма в быту семейномполезным вижу деспотизм.

Вполне владеть своей женойи управлять своим семейством –куда труднее, чем страной,хотя и мельче по злодействам.

Цветы. Негромкий гул людей.Пустая ложь, что вечно с нами.Тупой отзвон слепых гвоздей.И тишина. И тьма. И пламя.

V. Если жизнь излишне деловая, функция слабеет половая.