Сергей Зверев - Гастроли Жигана Страница 10

Макеев замолчал, и Панфилову пришлось его подтолкнуть.

– Ну и? – спросил он.

– Ну и выполнять их придется! – сказал Макеев. – Только это я и хотел сказать. Нас всего двое, а Москва очень большая, не говоря о России, которую ты так мимоходом зацепил…

– Вот сколько я уже с тобой вместе болтаюсь, – сказал Панфилов, – и все никак ты мне не даешь забыть, что ты – бывший мент… То с одного края у тебя ментовская психология вылезет, то с другого.

Макеев обиженно замолчал, но смотрел на Панфилова вопросительно.

– Привык ты всех этих бандюг ментовскими мерками мерить! – воскликнул Панфилов. – Но ты где видел-то настоящих бандитов? В камере? На допросе в кабинете? А еще где? В кино? Так в кино артисты снимаются, а не бандиты… И страшные они в кино получаются только потому, что боятся их – и те, кто сценарии пишет, и те, кто играет их в фильмах, и те, кто эти фильмы смотрит… Вот и у тебя в голове бандиты киношные, не настоящие. Не на-сто-я-щи-е! Пойми ты это!

Панфилов перевел дух и, не давая Макееву возразить, продолжил:

– А я с этими бандитами, как с тобой вот, и жил, и водку пил, и дрался, и убивал, и хоронил! Я их знаю изнутри, так, как они сами себя не знают. Они люди, Сашка! Они такие же люди, как мы с тобой! Их так же просто испугать, как и тех, кто смотрит фильмы про них. Только нужно относиться очень серьезно к тому, что делаешь и говоришь. Они, как собаки, нутром чуют, где ты фальшивишь и бодришься, хотя внутри у тебя страх. Этот твой страх их и питает! Он и позволяет им силу набирать. А когда их не боишься, они сами начинают тебя бояться. Я это, Сашка, давно понял, еще пацаном, не понял даже, а почувствовал нутром. У меня слов тогда еще и не было в голове таких, чтобы это объяснить. Это я сейчас тебе объяснить пытаюсь, а тогда я просто жил и не боялся никого из них. И они сами начали меня бояться. Те, кто не верил, что я их не боюсь, пытались меня убить. Но умирали сами, именно потому, что боялись умереть, боялись, что я их убью раньше, чем они меня.

Панфилов вновь замолчал, ожидая возражений Макеева. Пыл его немного угас. Сказывалась эмоциональная усталость последних дней. Но Макеев молчал. Он, казалось, передумал возражать.

– Так и теперь, Саша, – сказал Панфилов значительно спокойнее. – Я же не думаю, что мне придется всех бандитов в Москве переубивать. Я же не идиот, чтобы реально на это рассчитывать. Вот увидишь, больше двух-трех десятков нам с тобой убивать не придется. Остальные перепугаются и начнут разбегаться из Москвы. Ты помнишь, как упирался Глеб Абрамович Белоцерковский, когда мы предложили ему кассету вернуть? А ведь испугался в конце концов, и не так уж много усилий потребовалось для того, чтобы его испугать. Всего два трупа. Но как только представил человек себя третьим трупом, так и ушла у него душа в пятки. Готов выполнять любые твои требования. Они сами все это прекрасно знают и пользуются этим на каждом шагу. Так вот я им теперь такое устрою! Они у меня каждый!.. Слышишь, Сашка? Каждый трупом себя представит! Вот тогда они и побегут из Москвы, словно тараканы.

– У нас… – сказал Макеев.

– Что? – не понял Константин.

– Не у тебя, а у нас, – пояснил Макеев.

– Прости, Сашка! – искренне устыдился Панфилов. – Увлекся! Конечно, у нас! Ты же со мной всегда и везде пойдешь, я в тебе не сомневаюсь.

– Это не очень хорошая черта, – неожиданно возразил ему Макеев. – Главное, чтобы человек в себе не сомневался…

– А я и не сомневаюсь, – ответил запальчиво Панфилов, но воспоминание о своей недавней апатии, о своих мучительных размышлениях о жизни и сомнениях в самом себе заставило его сморщиться.

– Не надо, Сашка, ковырять прошлое, – сказал Константин и повторил предыдущую фразу. – Я в себе не сомневаюсь…

Глава 5

Совещание в кабинете директора ФСБ генерала Утина носило экстренный характер. Он не скрывал своего раздражения и не скупясь выливал его на начальников отделов. Особенно доставалось майору Тузову, который отвечал в столице за борьбу с организованной преступностью.

– Ты что же, майор? – брызгая слюной говорил генерал, глядя в упор на Тузова, упитанного, довольного собой и вполне удовлетворенного ситуацией на вверенном ему участке, до которой ему, по большому счету, не было никакого дела. – Соскучился по капитанским погонам? Разъелись тут, мать вашу! Как случилось, что по московскому каналу выступил какой-то идиот с обращением к гражданам России? У нас один человек в стране пока что имеет такое право! И этот человек задал мне сегодня тот же самый вопрос! Ему вчера мои «доброжелатели» показали это выступление в записи. Что я должен был ему ответить?

Тузов пожал плечами.

– Мы же не контролируем телевидение, – пробормотал он. – Вы же это знаете не хуже меня…

– А что вы вообще контролируете? – рассвирепел генерал. – Пивные на Кузнецком мосту? Или проституток на Тверской?

Тузов счел за лучшее промолчать. Насчет проституток генерал, конечно, загнул, но вот что касается пивных… Правда, не на Кузнецком мосту, а на Никольской, ну есть такой грех, частенько прохаживался Тузов по Никольской в рабочее время. Что было, то было.

– Ладно, – взял себя в руки Утин. – Все свободны. Кроме Тузова…

Пока начальники отделов выходили из кабинета, генерал тяжелым взглядом смотрел на майора. Едва кабинет опустел, Утин подошел к Тузову и процедил сквозь зубы:

– Больше я тебя, блядь, предупреждать не буду.

«О чем предупреждать? – мелькнуло в голове у Тузова. – Это он про выпивку, что ли?»

– Даю тебе неделю, – продолжал генерал. – Если ты мне через неделю не поймаешь этого борца с преступностью в черной маске, готовь свою задницу! Я тебя так отдеру, год в раскоряку ходить будешь! На Шпицбергене с преступностью будешь бороться! За белыми медведями гоняться будешь! Мне через неделю Президенту докладывать! У меня что, забот больше нет, как за какими-то сумасшедшими следить, которые войну всей криминальной Москве объявляют?

«Нет, наверное, он не о выпивке… – вновь подумал Тузов. – Вот завелся…»

– Да и пусть бы почистили эти ребята Москву, – вырвалось у него. – Все нам меньше работы…

Генерал задохнулся от гнева и не нашелся, что ответить. Он сел за свой стол, налил стакан минеральной воды и судорожно выпил. Зубы его стучали о стакан.

Допив воду, он вновь посмотрел на Тузова и тихо спросил:

– Что ты сказал?

Тузов поежился, но повторил:

– Нам, говорю, меньше будет работы, если эти ребята…

– Пошел вон! – заорал генерал и швырнул в него стакан.

Тузов бросился к двери.

– Если через неделю… – летели ему в спину слова. – Под трибунал отдам…

Закрыв за собой дверь генеральского кабинета, Тузов облегченно вздохнул и направился в свой отдел. Настроение его повышалось с каждым шагом.

А что в самом деле расстраиваться? Впереди у него целая неделя. Это уйма времени. Что же он за неделю не разыщет в Москве придурков, которые устраивают такие фейерверки, как неделю назад в Кунцеве? Или он не в Конторе работает? Не таких находили и брали на цугундер!

Что такое этот самый «цугундер», Тузов не имел ни малейшего представления, но само слово ему очень нравилось, и он еще пару раз повторил его про себя. От этого его настроение почему-то улучшилось. Он вдруг решил, что не стоит пороть горячку, а надо все не спеша обдумать, прежде чем принимать решение и составлять план поимки этих борцов с преступностью.

«Хорошенько подумать» означало у Тузова отправиться на Никольскую и выпить там не спеша грамм двести приличного коньячка. Под коньяк майору думалось особенно продуктивно. Часто самые эффектные мысли и идеи приходили ему в голову именно после второй соточки.

Поэтому Тузов не стал заходить к себе в отдел, а сразу направился к выходу и через пять минут сидел в забегаловке на Никольской, где его уже давно считали постоянным клиентом и, едва завидя в дверях, бармен уже наливал ему, улыбаясь во весь свой беззубый рот, сотку коньяка. Пил Тузов только молдавский, но не потому, что предпочитал его французскому, а из чисто финансовых соображений. Он постоянно откладывал себе на выпивку заначку от зарплаты, остальное выгребала подчистую жена. Особенно не разгуляешься.

Но как ни старался Тузов расслабиться, потягивая коньяк и пытаясь выбросить из головы разговор с генералом, Шпицберген и трибунал тревожили его воображение. Холод и зиму он терпеть не мог, предпочитая любую, пусть даже сорокаградусную жару самым слабым заморозкам. Картина заполярного архипелага, по которому он гоняется за белыми медведями, настолько ему не нравилась, что Тузов даже зажмурился и замотал головой, пытаясь отогнать навязчивое видение. Однако это ему не удалось. Он на этой картине лишь поменялся ролями с белыми медведями. Теперь медведи гонялись за Тузовым и оказались очень проворными зверями.

Чтобы избавиться от медведей, Тузов принялся думать о трибунале, но и здесь ему не понравилась картина, которая возникла в его воображении. Четыре стены одиночной камеры, промозглая сырость цементных стен, от одного только воспоминания об этом у Тузова тут же заныли суставы. Безрадостная перспектива провести в лубянском СИЗО годы в ожидании, пока трибунал примет решение.