Борис Сопельняк - Багровая земля (сборник) Страница 19

То, что произошло дальше, на правду похоже мало, но, ей же ей, правда! Как только я взобрался в вертолет и пристроился на каком-то ящике, из кабины раздался ворчливый бас со знакомым характерным заиканием, причем не на согласных, а на гласных звуках.

– Ну вот, – донеслось из кабины пилота, – опять он. И когда я от этого проныры избавлюсь?! Ведь спрятался я за расстоянием в пять тысяч верст, так нет же – нашел. И где? В проклятом Аллахом Джелалабаде! – обрушился на меня какой-то громадный дядька и так принялся тормошить и обнимать, что только ребра трещали.

– Здорово, дружище! Здорово, чертушка! – растягивая гласные, почти пел он. – Как ты сюда попал? Какого лешего тебе тут надо?

И тут я его узнал!

– Гришка, ты ли это? – изумился я. – Ты-то здесь что делаешь? Ведь в Чернобыль ты попал отсюда. Неужто по второму разу?

– Попросили, – развел тот руками. – Разве можно отказать, особенно когда просит начальство? Да-а, – плеснул он мне чего-то из фляжки, – памятные были денечки, в Чернобыле мы поработали на славу…

Что и говорить, денечки действительно были памятные. Так случилось, что через две недели после чудовищного взрыва четвертого блока Чернобыльской АЭС я оказался в эпицентре тех грозных событий. А ночь с 25-го на 26 апреля 1986 года стала водоразделом, который расколол жизнь многих людей на далеко неравные части.

Как в наш обиход вошли понятия «до войны» и «после войны», так и слова «до Чернобыля» и «после Чернобыля» вошли в наши сердца и души.

Когда над четвертым блоком атомной электростанции поднялся огромный огненный столб, а небо засветилось каким-то жутким, нездешним светом, многие жители Припяти – города атомщиков – еще не спали. Одни выскочили на балконы, наивно и восторженно любуясь заревом, другие досадовали, что опять, мол, экспериментируют и людям спать не дают, а третьи занимали боевые посты и, включив сирены красно-белых машин, мчались на пожар.

В том-то и был трагизм ситуации, что никому и в голову не приходило, что взорвался реактор. Все думали, что горит крыша и, как могли, тушили полыхающий гудрон. Сменяя друг друга, пожарные бились с огнем, пока не задавили его окончательно, при этом получив тысячи рентген смертельно опасного облучения. Их успели доставить в Москву, пытались лечить но, через несколько дней, один за другим, они были похоронены на Митинском кладбище, причем на большой глубине: даже тела их оказались опасно радиоактивны.

Узнав обо всем этом, я тут же рванул в Чернобыль. То, что я там увидел – тема отдельной книги, и она написана. Но я никогда не думал, что день, проведенный с вертолетчиками, вспомнится таким неожиданным образом. И где? В охваченном войной Афганистане.

Никогда не забуду, как меня привезли на большущее поле, раскинувшееся на окраине Чернобыля и превращенное в аэродром, сказали: «Ждите, за вами придут» и оставили одного. Некоторое время я наблюдал, как один за другим приземлялись вертолеты, которые сбрасывали на аварийный реактор мешки с песком, бором и доломитом, а также тяжеленные свинцовые бруски: считалось, что они снизят уровень выделяемой реактором радиации.

Когда за мной наконец пришли, я чуть было не расхохотался: Пат и Паташон!

Старший, с погонами капитана, двухметровый детина, а рядом молоденький, кажущийся чуть ли не подростком, лейтенантик.

– Капитан Кармазин, – козырнул Пат. – Григорий, – как-то нараспев, добавил он и протянул руку, в которую легко бы поместился астраханский арбуз.

– Лейтенант Макеев, – козырнул Паташон, но, соблюдая приличия, руку подавать не стал: как известно, младший не должен этого делать первым.

– Мне сказали, что вы хотите слетать с нами на радиационную разведку, – забавно растягивая гласные, начал издалека капитан. – Спрашивается, зачем?

– Как это, зачем? – почувствовав подвох, обиделся я. – Чтобы рассказать об этом людям. А то ведь, знаете, многие нашему брату не верят, вы, мол, все выдумываете, а сами реактора и в глаза и не видели.

– Так вы хотите увидеть жерло взорвавшегося реактора?

– Ну, да.

– Это опасно.

– Но вы-то над ним летаете.

– Лета-а-ем, – чуть ли не запел он. – Но мы-то по долгу слу-у-жбы, а вам на кой черт подставляться?!

Тут я наконец понял, что такое неожиданное растягивание гласных – это своеобразная форма заикания, и перестал обращать на это внимание. Как перестал реагировать и на то, что капитан меня явно подначивает.

– А вы расскажите, что после таких полетов болит, – сделав наивное лицо, бросил я, – может быть, испугаете, и я с вами не полечу.

– Ладно, – миролюбиво улыбнулся капитан, – побазарили, и хватит. Но работа-то и в самом деле непростая. Однажды мне пришлось висеть над реактором двенадцать минут. Дело прошлое, но ощущение было такое, будто снизу палит зенитная батарея. И хотя сиденья облицованы свинцом, хотя приборы показывали допустимую дозу облучения, все равно становилось не по себе. Это мне-то, боевому летчику, знающему, почем фунт лиха, а каково молодым, необстрелянным, вроде Пашки Макеева.

Лейтенант обиженно поджал губы, но сдержался и промолчал.

– Я ведь сюда прямиком из Афганистана, – продолжал капитан. – Нас перебросили в течение суток. А до этого я сделал пятьсот двадцать боевых вылетов, четыре раза был сбит, падал на землю в горящем вертолете, короче говоря, знаю, что значит быть на волосок от смерти, но такого мандража, как здесь, не испытывал. Никто вроде не стреляет, повсюду тишь да гладь, а сердце екает. Со временем, конечно, привык, научился следить не только за приборами, показывающими высоту и скорость, но и за стрелкой дозиметра. Иной раз приходится попадать в зону, где излучение исчисляется тысячами рентген в час, но если, сделав работу, проскочить ее за несколько секунд, то при пересчете на часы получится ерундовая цифра. Правда, эти цифры не растворяются и не исчезают сами по себе: в организме они накапливаются или, как мы говорим, плюсуются.

– А загар? – спросил я. – Загар у вас афганский или местный, чернобыльский?

– Местный, – отмахнулся он. – Вы сами-то давно в зеркало заглядывали?

– А что? – встревожился я. – Я тоже… того?

– Того-того, – усмехнулся капитан. – Мы здесь все того, – потер он бронзово-смуглые щеки. – Да вы не тушуйтесь: радиационный загар – это еще не признак лучевой болезни, хотя, как говорят врачи, первый звонок, означающий, что пора отсюда рвать когти. Ну, что, испугал? – с лукавой усмешкой заглянул мне в глаза капитан.

– Полетите? А то еще не поздно отказаться.

– Нет-нет, – шагнул я к вертолету, – летим!

Минута – и мы в воздухе. Колосятся поля, привольно раскинулись поселки, змеятся дороги. А вот и река. Припять здесь практически не течет: берега обвалованы, а некоторые участки перекрыты дамбами. Еще минута – и под нами АЭС. Недостроенный пятый блок, административный корпус, стройные сооружения первого и второго блоков. Чуть дальше – третий блок. Потом – труба в ажурном переплете и…в каких-то тридцати метрах четвертый блок.

Честно говоря, к этой встрече я готовился серьезно: беседовал со специалистами, читал всевозможные отчеты, изучал фотографии, поэтому хорошо знал, что реактор разрушен, раскален и время от времени, как действующий вулкан, делает опасные выбросы.

Черт его знает, в какой момент он вздумает плеваться?! Тогда нам крышка.

Но мы кружим вокруг него, и я, как ни в чем не бывало, фотографирую разрушенную крышу, разбитые стены и даже жерло кратера – именно так выглядят внутренности взорвавшегося реактора. Все тихо, буднично, спокойно… Но в том-то и коварство! Стоило вертолету приблизиться еще на пару метров, как стрелка дозиметра опасно пошла вправо.

– Не шали, – процедил сквозь зубы капитан и увел машину чуть в сторону. – Вот так-то, – улыбнулся он двинувшейся влево стрелке.

Как позже выяснилось, эти рискованные игры со стрелкой продолжались двадцать три минуты.

– Задание выполнено, – доложил земле капитан и попросил разрешения на посадку.

Близился вечер, полетов в тот день больше не планировалось, поэтому капитан пригласил меня в свою палатку и предложил, как он выразился, смыть с себя стронций.

– Тот, который снаружи, смоете под душем, – бросил он мне мочалку, – а тот, который внутри, красным вином.

Надо ли говорить, что после напряженного дня попавший внутрь стронций мы смывали особенно тщательно и обильно. Дошло до того, что мы выпили на «ты» и стали обращаться друг к другу по имени.

Откуда-то взялась гитара, и осмелевший лейтенант Макеев запел. Какой же прекрасный оказался у него голос: нечто среднее между тенором и баритоном! Самое удивительное, пел он не популярную молодежную «попсу», а романсы: и «Утро туманное», и «Не искушай меня без нужды», и «Я помню чудное мгновенье». Пашка трепетно перебирал струны, тщательно артикулировал и точно попадал в ноты.