Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть Страница 20

Известно было, что Васильева лишь настораживала из­лишняя, по его мнению, в денежных делах личная близость «авторитетного» начальника к Амосу Доуви, советнику, ве­давшему техническими деталями оформления сделок. Ва­сильеву-то откуда было знать, что начальник не смельчак, а уверенный во вседозволенности властолюбец, вознесенный московскими связями. Складывалось исподволь так, что До­уви отчасти определял, кому и сколько выдавать советских кредитов в Сингапуре, а смельчак добивался утверждений в Москве. На деле Доуви брал деньги для себя через подстав­ные фирмы, а перед наступлением срока платежей скрылся с аргентинским паспортом. В Сингапуре открыли уголовное дело. По стечению обстоятельств Интерпол арестовал прохо­димца в лондонском аэропорту Хитроу. Сработала система предупреждений с электронной памятью, отреагировавшая на фотографию, когда пограничник подставил паспорт под проверочный компьютер.

На суде Доуви показал, что, сбегая из Сингапура, дейст­вовал по заданию советской разведки. А жульничество с под­ставными фирмами было прикрытием для передачи ему крупных сумм. На них Доуви приказали скупить акции трех американских банков, контролирующих химические обо­ронные предприятия.

Поскольку Доуви считался гонконгцем, то есть поддан­ным британской колонии, суд определил десятилетнюю от­сидку в Гонконге.

Раковая опухоль, поразившая финансовую машину Ва­сильева, не стала смертельной потому, что даже операции, совершавшиеся по протекции Доуви, подпадали под дейст­вие жестких правил, разработанных профессионалами вы­сокой пробы. Но сам Васильев должен был сгореть. После отзыва авторитетного начальника в Москву Васильева на­значили на его место. Чтобы зачищать и выправлять допу­щенные огрехи, но не переделывать. Переделка означала бы бесповоротный приговор бывшему васильевскому шефу. В сущности, оба оказались жертвами. Одного назначили туда, куда не следовало. Второго сделали поначалу заместителем там, где ему следовало руководить.

Но этот вывод в дроздовской закрытой записке по поводу происшествия оказался вычеркнут.

В сущности, Васильеву предложили невероятное — пере­прыгнуть пропасть в два прыжка. Возвращать украденные Доуви деньги. И одновременно продолжать дела так, будто исчезнувшие восемнадцать миллионов долларов остаются в активах. Самой же убийственной ошибкой было то, что изо­бретенная Васильевым система кредитования не имела офи­циального идеологического оформления. Давать капитали­стам народные доллары в рост? Пока дела шли, вопрос не задавали. Пока дела шли...

Дроздов, которому доводилось работать за рубежом в одиночку, знал, какая неведомая потенциальная сила накап­ливается в человеке в таких обстоятельствах. Васильев был одинок, почти одинок. Идущим впереди, с опаздывающей поддержкой, да и поступающей, лишь когда победа видна... А ее цену никто не знает, кроме самих победителей и побеж­денных, в деле и в обыденной жизни чаще оказывающихся занудными трудягами, а не шумными выскочками или, как принято говорить, выдающимися людьми. Себя Дроздов считал занудным трудягой. Консульскую работу — делом случая.

Занудным трудягой в шутку величал на заставе лейтенан­та Дроздова сержант сверхсрочной, закадычный друг и в общем-то главный заводила в их дружбе Эдик Бобров.

Перед первомайским праздником с «другой стороны» пришли трое, захватили солдата. Захватили из-за автомата Калашникова, которые только что выдали пограничникам. Профессионалы оглушили русского первогодка и утащили. Когда солдатик очнулся, сумел развязать путы, прихватить четыре чужих карабина и вернуться на заставу. Но «Калаш­ников» остался. И чужое оружие лишь усугубляло положе­ние, ибо могло быть расценено как «лазание на рожон» вме­сто планомерной воспитательной работы по повышению бдительности среди вверенных Дроздову людей. С солдата же спрос солдатский, ниже должности нет и дальше границы русской земли тоже.

Солдат доложил о случившемся Эдику. Эдик не доложил никому. Вместе с солдатом ушел за кордон. Вернулись они с «Калашниковым», который волок вместе с Эдиком, получив­шим кинжальное ранение в живот, плачущий солдат.

Во всех рапортах и на всех допросах первогодок несдвигаемо показывал, что находился на посту в окопчике, куда для оказания шефской комсомольской помощи прибыл сер­жант Бобров. В это время напали четверо. Нарушители по­лучили отпор в рукопашной скоротечной схватке, обрати­лись в бегство, побросав карабины. Однако Бобров оказался тяжело раненным в живот, отчего вскоре скончался. Солдат клялся отомстить безупречной службой по охране государ­ственной границы, отличной боевой и политической подго­товкой. Он глядел на Дроздова, потом на прибывшую верто­летом комиссию лишенными всякого выражения глазами и стоял на своем.

Перед смертью в санчасти Эдик сказал Дроздову:

—   Помнишь, Коля, приезжал старичок лектор из Душан­бе про Персию рассказывать? Запомнились мне его слова... Где много людей — там свобода, но свобода от милосердия и ответственности. Теперь сюда понаедет столько народу, что­бы разбираться... А в нашем случае нужны милосердие и ответственность. Если я скажу солдату, чтобы говорил всю правду, чем для тебя кончится? Судом. Не жди милосердия и ответственности...

—     Брось, Эдя! Брось... — только и мог сказать Дроздов, держась за синюю и холодную руку друга. И когда вышел из медпункта, жить не хотелось, ибо не оставалось на этой за­ставе и на этой земле правды для Дроздова, хотя все справед­ливо и правильно, даже то, что солдат стоял на своем.

Когда военврач пригласила прощаться, Дроздов услы­шал:

—    Коля, обещай на пацана не давить. Он мне слово дал, слово перед смертью. Так что все будет рассказывать, как рассказывает. Хоть убей его самого. В училище пойдет... Вместо меня. Как я хотел...

—   Ну, что ты, Эдя. Еще поживем, еще поживем, Эдя!

—    Давай прощаться... Я военврачу сказал, что хочу уви­деться с тобой, пока в сознании... Выполни мое последнее желание...

—   Ну, что ты, Эдя...

—      Очень хотелось пройти по Красной площади. Да не просто. Просто ходил по ней в ГУМ... В параде. Добейся, чтобы пройти тебе самому, а на марше обо мне думай. Дома все обойдется. Нас четверо братьев, мать-отец не осиротеют. А девушки нет... То есть были, но не такие, чтобы письма писать хотелось...

—    Эдя, что ты, ну что ты, Эдя... Пройду, Эдя. Пройду по Красной площади... И твой портрет пронесу!

—     Не положено сержантские фотокарточки на Красной площади поднимать. Это я точно представляю... Но пройди. И думай про меня...

Не добился бы участия в параде Дроздов, если бы бобровских слов не услышала военврач-майор, муж которой был генералом. Шел Дроздов с чужим подразделением и перед концовкой команды, когда запел ее колоновожатый на высо­чайшей ноте, на срыве голоса начальника рукой в белой перчатке воткнул заготовленную фотографию друга в ват­ную грудь шинели одновременно с тем, как грянули сотни подошв о брусчатку. А шел из-за роста лейтенант правофлан­говым, и бело-серый неуставной кружок на груди видели, может, и с Мавзолея.

На четвертый день ареста в Лефортовских казармах в следственном изоляторе КГБ Дроздова провели по длинно­му коридору и усадили на табуретку в каморке, куда с улицы доносились слабые удары то ли церковного колокола, то ли курантов. После разговора, который состоялся с вежливым человеком в красивом штатском костюме, отсидев назначен­ные две недели дисциплинарного ареста, не лейтенант боль­ше, а младший лейтенант Дроздов явился туда, где готовят консульских работников.

Принимал анкету старичок чекист, который, расспросив про случившуюся историю, качнул головой и сказал:

—   Горячее сердце — это хорошо. Но нужны еще два каче­ства...

—  Холодная голова и чистые руки... Это у меня на заставе висело.

—   Но есть и другие слова Дзержинского. Вызвать раская­ние — влияние, а заставить признаться — принуждение... Хочу верить, что, рассказав до конца о происшедшем на заставе, вы испытываете и чувство облегчения. Больше такое бремя не взваливайте. Ложь во спасение тоже ложь, тут даже молитва на погибшего боевого друга положения не меняет... А так, что вам сказать? Учитесь. Получилось, что друг вас сюда привел. Случай-то небывалый!

А кто даст гарантию, рассуждал Дроздов, что Севастьянов не затаил молитвы на Васильева? Что это его понесло к бывшему, да еще пребывавшему на опальной пенсии на­чальнику, едва стало известно о его кончине? Поговаривали ведь и худые вещи про Васильева. Не боится, значит, бухгал­тер, подозрений?

Это-то и тянуло душу.

Дроздов перебросил два листка на настенном календаре. На третьем, обозначавшим день, в который Севастьянов уез­жал в Сингапур, сделал загогулину, обозначавшую в его лич­ной шифровальной грамоте нечто вроде «непринужденное общение в присутствии третьего». Какого третьего? Может, Павел Немчина? Они знакомы... Вспомнил улыбку Севасть­янова. Легкая, но глаза какие-то погасшие.