Владимир Михановский - Горячие точки на сердце Страница 21

— Такой кружок.

— Ну да, вроде того. Но заметь, в этом кружке и не пахло политикой. Они устраивали коллективные читки, спорили о прочитанном. До Корана они, конечно, не доросли, но статьи и книжки, где речь шла о пророчествах Мухаммеда и величии Аллаха, проглатывали на раз. Шло время, и детдомовские воспитатели начали коситься на группу, куда входили лица местной национальности, или чучмеки, как их называли. Директор детдома несколько раз делал ей предупреждение, но это не возымело никакого действия. Потом случилось то, что должно было случиться. Нашелся провокатор или доносчик, который заложил всю эту группу молодых людей в местное отделение КГБ. Знаешь, что такое КГБ?

— Еще бы! Они мне на Кавказе много крови попортили.

— Ну, вот. Доносчик сообщил, что ребята создали тайный кружок, который ставит себе целью свержение русского ига и создание из Эстонии независимой республики. Шли как раз последние годы советской власти. Так ближайшей ночью искоренители крамолы так и заарканили всех птенчиков в подвале, где они собирались. Суда не было — они были несовершеннолетними.

— Их отпустили?

— Держи карман шире! Их направили в Сибирь, в концентрационный лагерь для подростков, или там поселение, — я в этих тонкостях не разбираюсь.

Здесь Верховный шейх выдержал томительную паузу и продолжал каким-то изменившимся голосом:

— Все, что я тебе до сих пор рассказывал об Элен Рукайтис, было присказкой. А теперь начинается сказка!.. Репрессированные дети жили, само собой, в скотских условиях. Ты, наверно читал сочинения русского диссидента господина Александра Солженицына? — спросил Верховный.

— Конечно. У меня даже дома она есть, в переводе на фарси.

— Значит, представляешь, о чем идет речь. Но начальник лагеря оказался сущим извергом, который превратил жизнь Элен и остальных эстонцев в сущий ад. Он был начальником какого-то снайперского соединения, потом чем-то проштрафился и был брошен в Сибирь, командовать поселением для несовершеннолетних. Не буду говорить об сексуальном насилии. Это уж, как водится…

Начальник поселения любил пострелять в цель. Как он говорил — чтобы не потерять квалификацию.

— О Верховный, откуда ты узнал такие подробности?

— Мне сама Рукайтис об этом рассказала… Однажды начальник прихватил на стрельбище, расположенное в долине между двух гор, Элен. Использовал ее как собачонку, которая подносила патроны, чистила ветошкой ствол и приклад винтовки, и прочее в том же духе. Затем ему стукнула в голову блажь — испытать, как девчонка стреляет. Бросил ее в снег, дал винтовку и научил наводить оружие на цель.

Елена оказалась необычайно способной ученицей. На первом же уроке она превзошла своего учителя, что привело его в ярость, и он избил ее. Избил, но в следующий раз снова взял на стрельбище. Элен, кладящая пули точно в десятку, стала обладать для него какой-то необычайной притягательной силой. Он усложнял задачу, отодвигал подальше мишень, уменьшал ее масштаб. Меткость Элен не уменьшалась. Впрочем, с некоторых пор кучность ее выстрелов увеличилась: бедная девчонка полагала, что если она будет больше мазать, то комендант престанет избивать ее после каждого стрельбища. Увы, она просчиталась. Разгадав ее наивную хитрость, комендат пришел в ярость и избил девочку до полусмерти.

И тогда же объявил ей, что за каждый промах будет посылать одного из ее приятелей-эстонцев на лесоразработки в тайгу, каторжное дело, где долго не выдерживал никто. Так он понемногу убрал всех ее приятелей, и Елена осталась одна…

На этом, однако, мытарства эстонки не окончились. Наоборот, издевательства коменданта становились все более утонченными. Нет мерзости, которую бы он не испытал на ней. Психика ее совершенно расшаталась. Она стала мужененавистницей, Любые ухаживания лиц противоположного пола приводили ее в ярость. Плюс ко всему комендант сделал ее алкоголичкой, спаивая ей спирт и паленую водку, которую производили местные жители.

Потом лагерь после известных тебе событий распустили, и она вернулась в Таллин: а куда еще было ей деваться? Здесь она попала в поле зрения нашего шейха, в ведении которого находилась Прибалтика. Он рассказал мне о Елене, я заинтересовался ею и разрешил привезти сюда. Рукайтис узнала, что шейх вербует добровольцев-снайперов, и одной из первых записалась у него.

— Проверили, как она стреляет?

— Конечно, в первый же день. Действительно, стреляла она бесподобно. Всех стрелков-снайперов превосходила в меткости. Я так думаю, это было у нее от Аллаха всемилостивейшего, никак не иначе. Но психика у нее была страшно смещена. И алкоголизм давал о себе знать: сорвавшись по любому меткому поводу, а то и без всякого повода, она забивалась в какой-нибудь закоулок и напивалась так, что совершенно теряла человеческий облик.

— Где же она водку доставала?

— Знаешь, голь на выдумки хитра. Или, как я переиначил эту поговорку, Де Голль на выдумки хитра.

— Но при чем здесь французский…

— Не перебивай! — прикрикнул Верховный шейх, и Заячья губа стушевался. — Так на чем я остановился?

— Де Голль…

— Ах, да. Итак, Рукайтис напивалась до того, что ее состояние становилось похоже на смерть. Она превращалась в кусок дрожащего мяса. И вывести епе из этого состояния каждый раз становилось все труднее. И знаешь, брат мой по вере, мне становилось так жаль ее, как… Как родную сестренку!..

Заячья губа, в который раз за время сегодняшней аудиенции, потрясся, услышав, что голос Верховного, тот голос, который всегда был полон м еталла, вдруг предательски задрожал.

— А Елена все время рвалась в бой¸— продолжал Верховный шейх. И не куда-нибудь, а именно туда, где правоверные сражаются с русскими, чтобы отомстить этим последним за все, что с ней приключилось.

Слушая рассказ Верховного, Заячья губа проникся сочувствием к этой молодой женщине, на долю которой выпало столько тяжких испытаний. Он чувствовал, что шейх чего-то явно не договариваетИ ему еще больше хотелось с ней познакомиться, услышать ее голос.

— Она во дворце? — спросил он.

— Да.

— Познакомишь меня с ней?

— Нет, нельзя. Она не в том сейчас состоянии, чтобы знакомиться с кем бы то ни было. Елена прошла курс лечения алкоголизма. Форма была очень запущенная, и врач применял к ней варварские методы. Например, инсулиновый шок… Представляешь, что это такое?

Заячья губа кивнул наугад, хотя об инсулиновом шоке имел весьма приблизительное представление.

— Теперь она большую часть суток спит. Набирается силенок перед главной своей командировкой… Так что познакомишься с ней уже там, на Северном Кавказе. Но я об одном прошу тебя, брат мой по вере. Перед лицом Аллаха дай клятву, что будешь оборонять ее.

— Клянусь всевышним! — воскликнул губа. — Она будет защищена лучшими нашими силами…

— Речь не только об этом, — с досадой перебил его Верховный шейх. — Я уверен, она выполнит свой долг, и потом она не робкого десятка. Но ты смотри там, чтобы она в рот не брала ни капли вина. Иначе она допьется до положения риз, и это будет полный конец всему. Доктор сказал, что ее из этой трясины больше не вытащить… Смотри, не подведи. Ну ладно. Готовься к полету. Когда будет вылетать Элен, я тебе сообщу.

Они одновременно поднялись, и вдруг Верховный шейх крепко, по-братски обнял его, и это было последнее по счету удивление, которое Заячья губа испытал за сегодняшний день.

Когда москвичи остались в помещении втроем, и. о. премьер-министра обратился к генералу Матейченкову:

— Больше всего я боялся, что ты станешь возражать против назначения Иванова председателем временного совета.

— Разве может Иван Иванович выступить против Иванова? — скупо улыбнулся полпред президента.

— А если серьезно?

— Если серьезно — тут не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — развел руками генерал. — я рассудил, что, может быть, вариант с Игорем Ивановым — это лучший выход из создавшейся ситуации, пока в республике то самое междуцарствие. Умы успокоятся, положение стабилизируется.

Степашин налил из графина воды в стакан, сделал глоток и, поставив стакан на стол, поморщился:

— Теплая.

— Небось, со дня первого тура выборов не меняли, — сказал Волошин, расширяя ворот расстегнутой рубашки.

— Вас ждет на улице мэр, — напомнил Матейченков.

— Не дождется.

— Но вы же договорились, — сказал Степашин.

— Боюсь я этого восточного гостеприимства.

— Северокавказского, — уточнил генерал.

— Тем более. Еще утопят, а потом скажут, что так и было. В Москве выкупаюсь. Полетим вместе, Сергей Вадимович.

«Не Александр Волошин, а семь пятниц на неделе», — подумал мельком генерал Матейченков.

Московское начальство улетело и, странная вещь, Матейченков почувствовал облегчение. Он успел настолько вжиться в обстановку и сблизиться с людьми, что ощущал себя частью целого, частью этого огромного, день и ночь кипящего котла, частью этого непрерывного митинга, всегда недовольного и готового подхватить и поддержать любой неожиданный призыв.