Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть Страница 45

—   Ты опоздал, Гэри, — сказала Барбара. — Еще до того, как ты подсел здесь, я намекнула Бэзилу, что он может меня коррумпировать. Я попрошу его заказать мне кофе. Я чувст­вую, что он хочет его предложить, и согласна... Русский уже втерся в доверие. Его происки на марше.

—   Ты пала, Барбара!

—  Ну, не настолько низко, как ты, Гэри, в последней своей корреспонденции, в которой пересказываешь мои финансо­вые анекдоты...

Лена Кампф и Пит Вонг из «Бангкок пост», сидевшие рядом разом двинули свои стулья. Развернулись к столу спиной. Пустые разговоры мешали слушать.

Гэри подмигнул и покривил толстые губы.

—  А Бэзил, вытянув из тебя потрясающие сведения отно­сительно краха неоколониализма в Юго-Восточной Азии, думаешь, поступит ловчее?

В подобных случаях Бэзил говорил себе: «Ты один в чу­жом клубе, членом которого состоишь потому, что больше никто в этой стране не предложит тебе никакого членства ни в каком обществе или клубе. А на этот имеешь профессио­нальное право». И, кроме того, в клубе оставалось еще немало таких, которых встречал в Сайгоне, Вьентьяне и Пномпене, даже в Ханое, и, хотя они приходили «с другой стороны» войны, Гэри Шпиндлеру жилось не очень уютно и среди них, формально бывших «своими». Как неуютно жилось Бэзилу среди таких, как Гэри, и вполне сносно среди тех, кто писал о победах и поражениях на другой стороне.

—   Пожалуйста, два кофе, — сказал Бэзил официанту, ко­торый с интересом наблюдал как Шпиндлер цепляется к нему. Кажется, его звали Супичай.

—  Передвинься, пожалуйста, на другой край стола, — ска­зала Барбара.

Бэзил не понял.

—  Чтобы сидеть напротив, а не сбоку. У меня шея затекла всякий раз поворачиваться в твою сторону...

Гэри фыркнул и сдвинулся со стулом к Кампф и Вонгу.

Ее лицо оказалось удлиненным, и насчет глаз он, конеч­но, ошибся. Не делала операции. Просто отец или мать, кто- то из них, был европейцем, а кто-то из Китая. Кофе она пила без молока и сахара, то есть родилась, скорее всего, не в Бангкоке. Да и работала она на сингапурскую газету. Проез­дом?

—   Я бы задала сто вопросов, — сказала она, допив кофе.

Странное чувство не оставляло ее. Оно возникло после рукопожатия.

—    Я бы тоже... Представляю из себя полного профана в области финансовой журналистики. Это действительно ин­тересно?

—  Всем всегда интересно знать все о чужих деньгах... Я вот что подумала, Бэзил... Не знаешь ли ты одну китайскую мудрость насчет того, почему люди не верят друг другу?

Он ответил по-китайски:

—  Две причины. Потому что не знают друг друга и потому что знают...

—     Гляди-ка, да ты говоришь на мандарине! Неужели в Москве учат?

Мандарином назывался пекинский, официальный диа­лект.

—     По-настоящему в Москве учат в университете. Гово­рить начинал в Китае... в материковом Китае, еще во время войны.

—   Вьетнамской? — спросила она.

Бэзил рассмеялся, осознав разницу в возрасте.

—   Да нет, во время второй мировой, о которой старички рассказывают. Родители жили в эмиграции. В Россию я при­ехал в пятидесятом...

Гэри Шпиндлер наблюдал от стойки, куда переместился с Леной Кампф. Лучше было бы свернуть разговор. И не только из-за Шпиндлера. Бэзил чувствовал, как Барбара Чунг, что называется, стремительно идет на сближение, от которого в будущем проку не будет, неприятности же опре­деленно. Чтобы перехватить инициативу в расспросах, ска­зал:

—  Финансовая журналистика и все эти сплетни о состоя­ниях, должно быть, невероятно сложная материя...

—   Для посвященных финансовые новости на двадцатой полосе большая сенсация, чем крик на первой о смене каби­нета или пожаре на тридцатом этаже... Сун Цзю, китайский стратег, говорил, что государя, генерала или политика от простолюдина отличает одно — предвидение. Оно же возмож­но при исчерпывающей информации. Экономнее оплачи­вать, сто дорогих лазутчиков, чем содержать даже дешевую армию и вести самую короткую войну... Мне хорошо платят голубые деньги.

—   Голубые деньги?

—    Добротные, старинные, самые большие, какие быва­ют... Которые не мечутся, хватая проценты здесь, проценты там, опять здесь и потом снова там... Деньги, как и люди, бывают аристократами или выскочками. Ты бы должен знать!

—   Да я пишу в ином ключе, да и о другом... Мы в России пишем иначе... Можно было бы, конечно, перевести для тебя, ради твоего интереса...

—   Ох, любопытно... Красная пропаганда из первоисточ­ника. Да улетаю домой завтра...

—   Домой?

—   В Сингапур... Твоя газета посылает тебя к нам?

—  Посылает... Мне предстоит полет в Джакарту через пару недель, по пути захвачу день туда и день обратно. Ничего, если я позвоню?

—   Даже неплохо, коллега.

Она опять протянула руку.

Это странное ощущение от рукопожатия удивило снова обоих.

Спускаясь по крутой лестнице из клуба к лифту в холле двадцать первого этажа, Бэзил ощущал неясную тревогу. Из-за завязавшегося знакомства.

Гэри подмигнул ему в переполненном лифте.

Бэзил сделал вид, что не заметил.

Во внутреннем дворе гостиницы «Стрэнд» протяжно гро­мыхнуло железом. Вроде того, как падало со стены в коридо­ре коммуналки в Куйбышеве корыто, когда его цеплял отец Бэзила, поздно возвращавшийся с завода. Почти никто не просыпался. В других комнатах жили клепальщики с верфи...

Бэзил прислонился лбом к стеклу, нагретому снаружи жарой. Двое электриков в оранжевых комбинезонах уронили крышку от кондиционера, который чинили, и теперь вино­вато улыбались, заглядывая вниз, откуда кричали что-то, смеясь, выбежавшие из кухни официанты в салатовых ките­лях с черными погонами.

До встречи с Барбарой оставалось сорок минут, и заку­сить он успевал.

3

Джефри Пиватски доставляло садистское удовольствие заказывать стюардессам шампанское в самолетах. Садизм выглядел, правда, несколько запоздалым, поскольку внут­реннее злобствование относилось не к милым индускам в золотистых сари компании «Эйр Индиа».

Полет оставался любимой стихией, небеса в иллюмина­торе, что бы ни приходилось видеть — звезды или сине-голубую пустыню стратосферы, — возвращали в молодые го­ды. На тренировочных полетах необъяснимое желание выпить шампанского в кабине бомбардировщика появля­лось на высоте. И теперь он тянул искрящееся пойло, закры­вал глаза и видел панель приборов и свою уродливую перчат­ку на рычаге управления боевым самолетом, и злорадствовал, представляя, что провел командира, пронеся бутылку в кабину. Неясным оставалось, как пить вино в шлемофоне...

Странный комплекс. Странная жизнь, которую он ведет далеко от дома, разучившись скучать по родным местам. Умрет на Востоке? И смерть сделает странную жизнь судь­бой? В Азии... Земле крайностей. Где царит взаимная всепог­лощающая ненависть. Где животные уничтожают животных, люди — людей и животных тоже. Где насилие — повседнев­ность, а твоя жизнь не иссякает и пьянеешь от собственной живучести... На земле, которая разжигает чувственность, не интеллект. Опускаешься до примитивного существования, потому что против этого в Азии нет иммунитета. Растеряв нравственные ориентиры , оказываешься в шкуре местных и делаешься ловким и терпеливым, проникаешься буддист­ским всепрощением-равнодушием к злу. Не сознаваясь, ве­ришь, будто душа уходит бродить сама по себе, пока тело растлевают хрупкие куклы, чья покорная ловкость разжигает кровь так, как никакие красавицы в мире. Верно, Джефри, старина?

Он прикончил бутылку «Дон Периньон» и, как называл такие состояния, спустил мозги с поводка. В наушниках зву­чал Мендельсон, которого прервал пилот, сообщивший, что до Сингапура осталось три часа с минутами.

«Все-таки плохо, что я излишне скрытен, — подумал Джефри, засыпая, — и почти не разговариваю на личные темы...»

Снился дом, который он снимал во Вьентьяне, находясь по службе в Лаосе. С дощатого балкона наблюдал, как над городом собирается гроза. Пальмы вдоль улицы Самсентаи сделались выше. Острее запахло красноземом. Гуще гудел и гудел гонг в соседней пагоде... Крупные капли застучали по крыше. Ливень обрушился такой силы, что казался бутафор­ским. Кювет захлестнуло. Мостки через него подняло пото­ком, они поплыли среди лотосов и водяной повилики. Рик­ша, бросив коляску, влез по горло в канаву и ловил бог знает что.