Валерий Горшков - Любой ценой Страница 6

– Я могу забрать свои вещи, капитан? – сурово взглянув на помрачневшего Береснева, с нажимом произнес Охотник.

– К наградам, тем более таким, должна прилагаться наградная книжка, – почти не разжимая челюстей, прошипел капитан. Пистолет жег ему ладонь. Береснев уже понял, что утратил инициативу, но убирать оружие не спешил. Оставалась последняя надежда – на убежавшего за подмогой лейтенанта. Береснев, как мог, тянул время.

– Вы обвиняете меня в присвоении чужой награды? Или в ее краже?! – поднял брови Ярослав. – Это уже слишком. Книжка, разумеется, есть. И оформлена на мое имя, по всем правилам. Только вручить ее вместе с наградой, в госпитале, мне не успели. Но со дня на день она обязательно прибудет спецпакетом в центральный военкомат Ленинграда, где я должен ее получить, – чеканя слова, сообщил Охотник. Он уже слышал гулкий топот ног, быстро приближающихся со стороны входа в вагон, и терпеливо ждал второй, решающей части схватки.

– Я – комендант вокзала. Майор Степанец. Что здесь происходит? – у прохода с решительным видом остановились двое запыхавшихся милиционеров и худой, рябоватый мужчина лет сорока пяти, в распахнутой шинели. Из-за спин разгоряченных от бега вокзальных блюстителей порядка осторожно выглядывал тот самый, посланный за подмогой, плюгавенький лейтенантик-артиллерист.

Береснев чуть замешкался с ответом, и Ярослав начал первым, кивая на разложенные на столе документы, личные вещи и награды, включая мигом притянувшую взгляд всех трех «конвоиров» звезду Героя:

– Ничего особенного. Просто товарищ капитан обознался, принял меня за переодетого преступника и, не разобравшись толком, послал мальчишку за подкреплением. Если желаете, товарищ майор, можете ознакомиться с моими документами. Они в полном порядке. Я домой возвращаюсь, из Чехословакии. Почти полгода в госпитале…

И тут вокруг Ярослава поднялся настоящий гвалт. Одновременно говорили обе старухи, вернувшийся с перекура вслед за подоспевшей милицией здоровяк Ловчиновский, еще пара-тройка пассажиров, ставших невольными свидетелями инцидента. Береснев, пытаясь перекричать всех, размахивал перед лицом коменданта своим «ТТ» и истерично требовал «задержать до окончательного выяснения личности» и «сообщить куда следует». Комендант, проявляя завидное хладнокровие и не обращая внимания на окружающее его многоголосье, молча и скрупулезно пролистал военный билет Ярослава, прочитал предписание о постановке на учет в ленинградском военкомате, бегло осмотрел конверт с письмом, окинул взглядом содержимое вещмешка, подержал каждую из наград, дольше других задержав в ладони столь спасительную для Охотника «звездочку», и, наконец, аккуратно вернул ее Ярославу, из рук в руки.

Это был хороший знак.

– Можете ехать, Ярослав Михайлович, – козырнув, сказал Степанец. – Счастливого пути.

Затем майор смерил цепким, уничижительным взглядом клокочущего от негодования и бессилия Береснева, развернулся на каблуках и, уже направляясь на выход, сухо бросил через плечо:

– Не вижу ни малейших оснований для задержания товарища Корнеева, – после чего вместе с зачехлившими оружие милиционерами покинул вагон так же быстро, как и появился.

– Значит, я обознался?! – хрипло выдавил Береснев, лихорадочно зыркая по сторонам. Но его уже никто не слушал. Все просто отводили взгляд. Тогда капитан обратил весь клокочущий в нем гнев на так и не оправдавшего надежд, поддавшегося общему настроению вокзального майора. – Ну, ладно, ладно, гнида комендантская! За саботаж ты еще у меня ответишь! И вы все, с-суки, тоже ответите!..

С головы состава послышался пронзительный свист паровоза, лязгнула сцепка, заскрипели колеса, и поезд, толчками набирая ход, покатил прочь от перрона Ленинградского вокзала.

На Береснева было противно смотреть. Пунцовый, мокрый от возбуждения, оказавшись в меньшинстве, он вынужден был в конце концов убрать пистолет назад в кобуру, но еще долго, сидя в углу, напротив Ярослава, тихо скрипел зубами, видимо рисуя в своем не на шутку разыгравшемся воображении картины жестокой и скорой мести. Главное, наверняка рассуждал чекист, это прибыть в Ленинград. А там, на своей территории, он покажет всем этим навозным червям, кто в доме хозяин.

Охотник же, мысленно давно взвесивший все возможные последствия этой судьбоносной встречи, о теоретической возможности которой его еще восемь лет назад предупреждал профессор Сомов, уже принял трудное, но единственно возможное в его положении решение по окончательной нейтрализации возникшей проблемы. Он не спеша собрал со стола вещи, спрятал документы в карман гимнастерки, как ни в чем не бывало сел у окна, подложил под голову мешок, скрестил руки на груди и закрыл глаза. Всем своим видом давая понять и Бересневу, и украдкой поглядывающим на него соседям по вагону, что возникший конфликт полностью исчерпан, а продолжать выяснение отношений с ретивым чекистом путем словесной перебранки он, боевой офицер, не намерен. По известному принципу «не трожь говно – вонять не будет».

Время шло, колеса поезда наматывали километры. Усыпив бдительность окружающих, Охотник, сразу после отправления из Москвы действительно прикорнувший от дикой усталости час-полтора, а затем – лишь старательно изображающий спящего, терпеливо ждал подходящего момента. Ждал долгих семь часов и, наконец, дождался: вскоре после отправления состава со станции Бологое, когда вагон громко сопел на все лады, мучающийся от бессонницы, помятый и опухший капитан в очередной раз встал и пошел курить. Дав Бересневу время в аккурат дойти до тамбура и запалить папиросу, Ярослав тихо «проснулся» и, прихватив трость, отправился следом. Сейчас – или никогда…

На звук открывшейся сзади двери стоящий у чуть тлеющей вагонной печки, окутанный клубами едкого табачного дыма Береснев никак не отреагировал. Однако тотчас обернулся, заметив в дверном стекле, превращенном наружным ночным мраком и тусклой тамбурной лампочкой в подобие мутного зеркала, отражение вошедшего человека с тростью.

– А-а, пожаловал, инвалид, бля… Что, до Ленинграда еще полдороги, а уже поджилки от страха трясутся? – цедя слова и щурясь от дыма, Береснев смотрел на Охотника покрасневшими, слезящимся глазами. Неприязненно смотрел, почти брезгливо: – Договориться со мной решил, герой, без свидетелей? Шкуру свою спасти? А, студент Корсак?! Ну, давай, валяй, я слушаю!!!

Ярослав, сильнее обычного припадая на раненую ногу, что в условиях постоянно раскачивающегося на рельсах вагона выглядело не столь уж и наигранно, подошел к капитану на расстояние шага, оперся обеими руками на трость и, смерив Береснева долгим, задумчивым взглядом, с головы до тупорылых носков пыльных ботинок, сказал:

– Слушай, капитан, закрывай свой ху…вый цирк. Клоун из тебя уже получился. Всем на зависть. Мы здесь действительно только вдвоем и выеживаться ни перед кем не надо… Я в последний раз повторяю, специально для больных на уши – ты ошибся. Понятно? Всю войну за линией фронта просидел, а дуркуешь, словно пыльным мешком контуженный. Скажи лучше спасибо тому губастому фрицу, который за день до Победы гранату в меня бросить успел, прежде чем сдохнуть. Иначе я бы прямо сейчас вбил твои поганые зубы, вместе с языком, тебе в глотку. Не глядя на погоны. Просто как один русский мужик – другому. За все хорошее.

– Захлопни пасть, щенок! И не пытайся меня одурачить! Да кто ты вообще такой и что ты обо мне знаешь, ты, десантник гребаный?! – взорвался Береснев. Упоминание о принадлежности чекиста к столь презираемым настоящими фронтовиками после войны «тыловым крысам» подействовало на капитана как красная тряпка на бешеного быка. – Может, мне прямо сейчас в ножки тебе упасть?! Или вытянуться по стойке «смирно» и честь отдать, за то что кровь за Родину проливал?! Ты только скажи, я мигом! Думаешь, я тебя не узнал?! Идиота из меня решил сделать?! Железками прикрыться, да? Не выйдет! Будь твоя звезда хоть трижды настоящая! Ленинград – не Москва! Это – мой город! Как только приедем, я тебя, инвалид ёб…, быстро сдам куда следует! И посмотрим, как ты в камере запоешь! Соловьем или Корсаком!

То ли машинально, по привычке, то ли умышленно пальцы правой руки Береснева снова легли на кобуру.

– Мудак ты, капитан, – тихо сказал Ярослав. – Тебе не в Чека служить – в дурдоме лечиться надо. В палате для буйно помешанных. И таблетки успокоительные горстями пить, чтобы галлюцинации не мучали. А Ленинградом меня не пугай. Не надо. Ты меня своим горячечным похмельным бредом о каком-то Корсаке уже до белого каления довел. Так что не маши своим «тэтэшником». Я, так уж и быть, избавлю тебя, себя – тем более, от участия во второй части спектакля. Прямо с Московского вокзала сам, добровольно, пойду в НКВД, расскажу обо всем, что ты устроил в столице, и попрошу при первой же возможности показать тебя врачу-психиатру. Кстати, дай мне адресок, чтобы время зря не тратить. Давай, диктуй. У меня память хорошая. Ну, чего молчишь? Забыл, где служишь? Совсем, видать, голова больная. Сначала видения преследуют, затем – потеря памяти. Плохи твои дела.