Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть Страница 68

Догадка, что рядом с Барбарой сидит русский, сделала Бруно вялым.

Он принял от поднявшейся к пюпитру девушки десяти­тысячную купюру и, вкладывая ее в бумажник, сверкнувший золоченым вензелем, закончил:

—     Сходимся, я надеюсь... В поисках общего процвета­ния...

Аплодисменты смешались с грохотом трехсот стульев. Президент студенческого клуба благодарил в микрофон за интересное, как он сказал, устное эссе представителя нового технологического направления в финансовом бизнесе.

Русский, если это был он, потащился за Барбарой к вы­ходу в фойе. Бруно попытался вспомнить лицо танкиста, которого прикончили возле баррикады на его глазах в сорок пятом. Проскочила дикая мысль, что русский — сын злосча­стного или еще какой родственник...

Бруно спрыгнул с подиума и догнал парочку.

—   Вся лекция читалась для тебя, дорогая... И я видел, что ты делала пометки, — сказал он по-французски Барбаре.

Складки серого костюма не стесняли ее движений и дела­ли походку свободней и шире, хотя туфли она надела на прямом японском каблуке.

Русский казался одиноким существом, привычно жду­щим, когда на него обратят внимание.

—   Здравствуй, Бруно, — сказала Барбара, протягивая ла­донь, в которой оставалась ручка.

Лябасти подержался за золоченый колпачок и кончики пальцев.

—     Рукопожатие выродилось на Востоке, — сказал Бру­но, — превратилось в нечто, напоминающее касание носами на Соломоновых островах...

—    Это — Бэзил Шемякин, корреспондент русской газе­ты, — сказала она.

—     Вы явились из интереса или за компанию с Барба­рой? — спросил Бруно, не переходя с французского на обще­принятый английский.

—    Много философии и общих мест, — ответил с хоро­шим произношением русский. — Да и отдавать в зал десяти­тысячную бумажку мне бы показалось все-таки рискован­ным...

—   Экземпляр застрахован, ха-ха! — ответил Бруно.

Церемонно повернувшись корпусом к Барбаре, сказал:

—   Мой новый знакомый и твой друг так образован, Бар­бара! В этих краях почти не владеют французским...

—  Он работал во Вьетнаме, потом Лаос и Камбоджа, Бру­но. Как и ты в прошлом, — сказала Барбара.

—   В самом деле? Когда же?

—   Шестидесятые и семидесятые, — объяснил Бэзил.

—    Первый русский в Сайгоне в семьдесят пятом, первый русский в Пномпене в семьдесят девятом, — сказала Барба­ра.

—    И первый русский в студенческом кампусе Сингапур­ского университета на лекции, и первый русский в компании с известной финансовой Пифией этого города-банкира, и первый русский... где вы еще собираетесь побывать, месье... месье...

—    Шемякин, — сказал Бэзил.

В таких случаях он говорил себе: «Не злись». Во-первых, ощущал личную неприязнь к Лябасти, а это к делу не отно­силось. Во-вторых, банкир с симпатией относился к Барбаре и мог оказаться ее существенным источником информации.

—       Прошу извинить меня, — сказал Бэзил по-англий­ски. — Я прогуляюсь по фойе, потом выйду в парк, посмот­рю, как прыгают возле барьера через голову велогимнасты... Хорошо, Барбара? А вам еще раз большое спасибо, сэр, за лекцию. Мне приходится только сожалеть, что очередь по­держаться за вашу купюру в десять тысяч до меня не успела...

—   В чем же дело! — сказал Бруно. — Пожалуйста...

Он сделал движение, будто собирается достать бумажник.

Русский развел руками и ушел.

—      Галльский петушок, — сказала Барбара по-французски.

—   Ты про него?

—   Он — русский... Ты разозлился, Бруно. Не нужно, доро­гой... Он еще не стал моим другом в твоем понимании друж­бы... Как бы там ни было, я действительно сожалею, что не могу ответить на твое чувство. Я ценю его. Я заговорила об этом в последний раз, понимаю, что нарушила соглашение...

—   Достигнутое высокими сторонами на борту джонки да Сузы, — докончил Бруно. — Но остается вопрос, пока не раз­решимый для меня. Зачем ты в действительности появилась на лекции?

—      Два дня твой телефон молчит. Ты стал скрытным в последнее время. Даже Рутер Батуйгас не говорит, где ты. О лекции объявлялось еще две недели назад. Вот и попытала счастье...

—    Нечто значительное?

—   Помнишь мою колонку в «Стрейтс тайме» относитель­но краха «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин» и о том, как это началось с приобретения Клео Сурапато позолоченного кулака?

~Да.

—     Я видела кулак в конторе адвокатской фирмы «Ли и Ли». Клео переправил реликвию старой лисе Ли. За какие услуги?

—  О передаче я знаю... Сделал это некий бакалавр Ван Та, дружок сына Клео. Но вот за какие услуги, не ясно... Но все равно признателен за информацию, Барбара. Как я могу отблагодарить за заботу?

—   Пообещай, — сказала Барбара, — не трогать русского парня. Вот и все, что мне нужно...

Было что-то зловещее в том, что золоченый кулак, укра­денный с грузовика на берлинской Рейхштрассе, проскочил обыск французской жандармерии, осмотры вещей в казар­мах, уцелел в болотах, джунглях и пожарах, чтобы превра­титься в фетиш двух китайцев, готовых из-за него пере­грызть глотки, растоптать и его, Бруно. За триста граммов старого дерева...

—   Ты просишь о невозможном, Барбара.

—   Как это понимать?

—    Его невозможно тронуть. В смысле того, что за ним стоит... Мне и в голову бы не пришло... Как бы я его ни ненавидел!

Подачу кондиционированного воздуха в зал, где они ос­тавались вдвоем, выключили. Парило, а лицо Бруно остава­лось сухим, и лучи солнца, пробивавшиеся сквозь затемненные стекла, серебрили седину в усах, хотя ежик над выпуклым лбом стоял безупречным соломенным нимбом. Косой шрам на крутом подбородке порозовел, тени под гла­зами стали коричневыми, словно вечными от усталости.

Она быстро провела ладонью по ежику. Оказался необыч­но мягким.

—  А я думала, твои волосы жесткие.

Бруно коснулся губами ее руки. Ниже браслета, скольз­нувшего с запястья на ладонь.

—   Я вот что... вот что...

Не следовало, конечно, ему сообщать.

—  Мы дадим колонку, Бруно... Общие идеи получены от коадъюторского совета, а детально развил адвокат Ли... Они разгромят Клео Сурапато. То, что он олицетворяет в деле о банкротстве Ли Тео Ленга, бывшего партнера «Ассошиэйтед мерчант бэнк». Клео разденут догола и проведут в таком виде по Сити...

—    Там, где кровь голубая и богатства старинные... Это, кажется, твой стереотип, Барбара?

—   Подумай о себе, Бруно.

Она сожалела о допущенной слабости.

Русский передвигался вдоль розоватой стены фойе, рас­сматривал серовато-малиновые акварели «постбиологиче­ской живописи», выставленные японским аспирантом. Лю­бовь, дружба и производственная деятельность членистых червей на глубине пяти тысяч метров в океане, как сообща­лось на специальном плакате, будили ассоциации и застав­ляли оглянуться на последствия электронной цивилизации на земле.

—   Вон твой коллега, — сказал Бруно. Улыбка на его лице восстановилась.

—  Желаю удачи, — сказала Барбара.

Обычно Бруно испытывал чувство гадливости, наблюдая парализующее воздействие на воображение людей низших классов больших денег, которыми оперировал. Севастьянов, несомненно, являлся человеком низшего класса. Как все красные бизнесмены, он оставался неимущим.

Сумму, которую Бруно Лябасти поручил Клео и Кроту предложить, русскому бюрократу не переварить в сознании так же быстро, как это бы сделал его коллега из частной корпорации. Необходимо время, чтобы Севастьянов привык смотреть на большие деньги как на собственные.

Кроту поручалось сопровождать Клео на встречу с Сева­стьяновым, поскольку он знал лично русского банкира, по­ниженного в должности и, кажется, презираемого своими. Свидание — в золотом салоне гостиницы «Шангри-ла» на Орчард-роуд. Разговор начинать с обсуждения висящей там картины бессмертного Чжан Фуцзо «Императорские фаза­ны», цена двести тысяч долларов...