Сергей Валяев - Кровавый передел

Валяев Сергей

Кровавый передел

Роман

В ТЕНИ АЛМАЗА

Моя профессия — хранитель тел. Чужих. Хотя в детстве я мечтал быть дворником, чтобы шкрябать твердой метлой по планете. По утрам. Перед восходом солнца. Когда сон у законопослушных граждан самый сладкий, как народная карамель.

Позже, когда космонавты летали на орбиту, точно на свои подмосковные дачи, я бредил полетами в невесомости. И представлял себя на месте Белки и Стрелки.

Однако каждый должен быть на своем месте. Это я понял после гибели отца. Его привезли в цинковом гробу из Африки. Смерть — и в Африке смерть. Нам с мамой сказали: тропическая лихорадка. И мы поверили. Такие были времена, что надо было верить официальной версии. Мы поверили — и отца хоронили как героя. С фальшивым оркестром, вялыми цветами, дежурными речами и залпами в европейское небо. Мама плакала, и ей вручили орден Ленина. Чтобы она этого не делала. И действительно, какие могут быть слезы на похоронах павшего от комариного укуса? И поэтому я не плакал. У меня была трудная роль: сын героя, и я её выдержал с честью. Вероятно, своим поведением я понравился тем, кто знал моего отца. И потом: преемственность поколений должна быть не только на заводах и фабриках. Меня пригласили в кабинет, похожий на дендрарий, там было много цветов-кустов в горшках. А из окна открывался прекрасный вид на площадь, в центре которой, как штык, стоял железный памятник первому чекисту. Вокруг него каруселили цветные малолитражки, как флажки иностранных государств. У «Детского мира» кишела кредитоспособная публика с детьми. Я стоял у окна не один. Не люблю находиться в чужом кабинете. Без свидетелей.

Спокойный немолодой человек, похожий на садовода, поливал из лейки цветы. Цветы благоухали сочинской клумбой. Садовод, улыбаясь мне, задавал вопросы. Вопросы казались мне идиотскими. На такие вопросы я, как правило, отвечаю односложно: да, нет. Быть может, моя сдержанность и скромность сыграли решающую роль в моей дальнейшей судьбе. Не знаю.

Мама, правда, узнав, что я решил пойти проторенной отцом дорогой, устроила некрасиво пошлую, но искреннюю истерику. И не только мне.

Ее успокоили, как могли, и пообещали, что работать её сын будет только на территории СССР.

— В качестве кого? — рыдала мама. — Шпиона?

— Нет, — улыбнулись ей. — Ваш сын мечтает быть телохранителем.

— Что? — не поверила мама. — Кем?

— Не так ли, Саша? — спросили меня.

— Так, — ответил я.

Я всегда говорю правду. Если, конечно, меня спрашивают. Чаще всего меня не спрашивают. И я молчу. Зачем говорить, если все понятно и без слов.

Таким образом, моя мечта осуществилась на удивление легко. Хотя, если рассуждать философски и отвлеченно, то мою судьбу решил укус африканского больного комара. И тут ничего не поделаешь. С фатумом не поспоришь. И потом: я и вправду строил оптимистические планы относительно работы в КГБ СССР. А почему бы и нет? По Конституции у нас каждый имеет полное право работать там, где польза от его кипучей деятельности самая существенная.

Я не буду рассказывать о годах, простите, учебы. Учеба она и в ГБ учеба. Больше всего мне нравились лекции по обязательному предмету «Основы марксизма-ленинизма»; на нем, на предмете, я дрых, как суслик. С открытыми глазами. После практических спецзаданий. Я был любимым учеником для преподавателя этих Основ. Потому что все остальные мои товарищи спали с закрытыми глазами. Их можно было понять и простить: нас натаскивали, как собак-убийц; из нас выбивали гражданско-летаргическую дурь, из нас лепили бойцов, способных защитить не только себя, но и чужую, драгоценную шкуру-плоть. Из нас делали профессионалов высшей пробы. И поэтому сил на Маркса-Ленина… м-да, в этом смысле все мы были импотенты. Впрочем, это нас не слишком волновало. Мы знали, что те, кого мы будем охранять от народа, изучили Основы от корки до корки. Хотя, как выяснилось позже, в этом мы тоже заблуждались. Оказывается, нас научили действовать, но не думать. Каждый учился думать сам. Опыт — хороший учитель. Большинство из моих сослуживцев пошли прислуживать. Лакеи тоже нужны. Я служил. И никогда не переступал черты, за которой мерцали райские огоньки. При дневном свете эти огоньки чаще всего чадили дымом бесславия и позора. Но не будем слишком серьезны и привередливы. Каждый карабкается по служебной лесенке, как он может. Вероятно, я карабкался с достойным видом, или, быть может, мне помогала Тень отца? Не знаю. Во всяком случае, я прошел все этапы производственного пути: от ученика слесаря до мастера цеха, если выражаться образно.

И теперь моя профессия — одиночество. Я слишком много знаю. Много понимаю. Изнутри мне видны ржавые остовы власти, скрипящие пружины интриг, часовые механизмы планируемых предательств и склок, винтики подлости и лжи.

Мне скучно. И поэтому я один. У меня нет друзей. Они гибнут на боевом посту. Их хоронят в цинковых гробах. И награждают матерей орденами Ленина. У меня нет любимой девушки. Как правило, девушки предают. Их трудно за это осуждать, это их легкоподвижная суть. У меня есть лишь мама. Она уже старенькая. Когда я устаю от работы, приезжаю к ней на дачу. Мама радуется мне, как когда-то я радовался её приходу в день зарплаты. Она приносила карамель и какую-нибудь игрушку, похожую сразу на всех лесных зверей: не то медведь, не то волк, не то лиса, не то заяц. И я был счастлив; я обнимал невиданную зверюшку и засыпал сном ангелочка. Теперь я для мамы игрушка. Она смотрит на меня во все глаза, спешит печь пироги, говорит что-то важное для себя, а я бухаюсь в старое кресло и тотчас же засыпаю мертвым сном. И мне ничего не снится. Даже космос с Белкой и Стрелкой.

Потом я возвращаюсь во враждебный мне мир. И начинаю вести наблюдение за ним. И за теми, кто в этом мире невразумительно проживает, считая, что их жизнь есть единственная ценность, которую нужно охранять и беречь как зеницу ока.

Что ж, это их право. И если у них есть возможность чужой шкурой защитить свою, то почему бы этой возможностью не воспользоваться? Как говорится, своя шкура ближе к телу, а тело — в дело!

Итак, чему я научен? Жизнью и преподавателями не только Основ теории строительства коммунизма. Я умею стрелять из всех видов стрелкового оружия, умею ликвидировать Объект спецтехническими приемами, умею контролировать ситуацию во время взрыва атомной бомбы; бегаю, прыгаю с парашютом и без (шутка); плаваю рыбкой больше трех минут; разоружая толпу с кольями, кричу диким вепрем; не курю, пью лишь шампанское по праздникам; иногда люблю породистых женщин; читаю штампованные детективные истории и газетные сплетни и так далее. Во всяком случае, нареканий и замечаний по службе у меня нет. Одни благодарности. Если дело и дальше так пойдет — жди ордена Ленина. Посмертно. Но лучше не надо. Хочется пожить и посмотреть на этот материалистический мир, которому требуется не только легкое медикаментозное лечение, но, боюсь, и серьезное хирургическое вмешательство. Однако не будем нервничать: жизнь надо принимать такой, какая она есть. А жизнь прекрасна. Особенно для слуг многострадального народа. Слуги народа знают толк в прелестях своего быта и бытия. Их за это тоже нельзя осуждать. Они надрываются на поприще общественно-политической борьбы с многочисленными трудностями. И друг с другом. Они наживают грыжи, геморрои, сенсибилизированный маразм и прочие рутинные болезни. И поэтому простить им маленькие слабости — это честь для тех, кому они служат и кто своим ударным трудом создает условия своим же благодетелям. И это верно. Жизнь дается один раз в жизни, и её надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за свою сирость и убогость. Да здравствуют процветание и коммунизм на отдельно взятом участке Московской области! А геморрой — благородная болезнь выдающихся политических деятелей нашей современности. А черт с ним! Можно и потерпеть. И с этим нельзя не согласиться: крепкий зад есть краеугольный камень власти.

В этом смысле у моего подопечного все в порядке. Он в десяточке самых важных государственно-политических чиновников. Он сановник, знающий себе и другим цену. У него сократовский лоб, но ум иезуита. У него бульдожья челюсть, но хитровато-умные глаза. Он вполне работоспособен и предсказуем. Что удобно для нашего Подразделения, охраняющего его дряхлеющую плоть и дачную местность в 5,5 га. Также мы охраняем — каменный, с колоннами и львами у парадного подъезда барский особняк, утопающий в плотной массе плюща, цветов и деревьев; охраняем — чистое воздушное пространство, где скользят легкомысленные птахи; охраняем — бассейн с лазуритовой, родниковой водой; охраняем — Сына государственного чиновника, бредущего по теплым плитам дорожки к бассейну; он не один, Сын, с ним совершенно нагая наяда, у неё симпатичная, кобылиная форма молодого тела и меховая, пролетарская заплатка между люмпенских ножек. Но не будем нервничать, хотя, признаться, Сын своим вольным поведением и многофункциональными девицами доставляет нашей Службе много лишних забот. Я с удовольствием утопил бы его в бассейне, куда он плюхнулся с визжащей фурией. Нельзя. По инструкции. Жаль. Одним наглым эпикурейцем стало бы меньше. Увы, государственно-политический чиновник (ГПЧ — буду именовать его так для удобства изложения) обожает свое чадо и души в нем не чает.