Николай Черкашин - Опасная игра Страница 14

— Вот этой ночи уже не было бы в моей жизни, — отрешенно глядя в осиновые доски потолка, произнесла Карина. — А она есть. Как странно… Наверное, это уже другая жизнь.

— Другая, — подтвердил Еремеев. — Я живу уже в третьей своей жизни.

— Значит, ты везучий.

— Хотелось бы так думать.

— Ну надо же! Представить себе не могла, что после Венеции буду ночевать в какой-то хотьковской бане…

— Жизнь хороша своими контрастами, — вздохнул Еремеев. — Вчера Венеция, сегодня Хотьково…

— А завтра?

— Завтра Париж или Лос-Анджелес.

— Ростов-на-Дону.

— Да ну? — в рифму удивился Еремеев.

— Я к тетке уеду. Там меня никто не найдет.

— А здесь и подавно.

Она замолчала, прислушиваясь к шуму проходящего неподалеку поезда, потом спросила:

— А когда он вошел в комнату, у него в лице что-нибудь изменилось?

— У кого у «него»?

— У Лео. Ну, когда я вроде как мертвая лежала?

— У него-то?! — усмехнулся Еремеев. — И ты называешь это лицом?! У него на ряхе было одно — как бы не воскресла и не проговорилась. И еще — бежать отсюда побыстрее и подальше. Забудь его, он остался в другой жизни. Тебе Венеция понравилась?

— Спрашиваешь! Правда, жить там я бы не захотела. Сыро. Плесень. В каналах вонь. Это только туристам в охотку… Вот Езоло совсем другое дело! Там такие пляжи, коттеджи… А солнце! А море Средиземное! Вода синяя-синяя…

— Я видел.

— Где, в Езоло?

— Неподалеку. Через перископ подводной лодки.

— А я зато на яхте каталась. Целых три дня на яхте жила.

— Это как в «Греческой смоковнице», что ли?

— Ну, почти…

— Счастливая.

— А поехали в Ростов! Там тоже яхты есть.

— Нет чтобы в Венецию пригласить.

— Да у тебя и паспорта заграничного нет.

— Сделаем.

— А что, это идея! Ты теперь состоятельный мэн. Свозите, Петя, девушку в Езоло! На ее бывшие баксы. А?!

— И свожу. Но тебе же в Ростов надо.

— Ростов подождет… Нет, в Венецию нельзя. Там у них все схвачено.

— У кого у «них»?

— У Гербария. Поедем лучше в Арабские Эмираты. Вот где кайф. И море синее, и яхты белые…

— Ты там тоже побывала?

— Нет. Подруга рассказывала. Она замуж вышла за одного абу-дабийца.

— И как дабиец?

Карина закинула руки за голову и мечтательно пропела:

Эх, гуляли мы, эх, проказили…Очи черные душу сглазили.

Еремеев заворочался на своей полке.

— Хорошо поешь. Голос есть.

— Как говорила бабушка: и волос есть, и голос.

— А бабушка где?

— В Гродно.

— Как же ты из Гродно в Москву перебралась?

— Как, как… Вышла замуж — развелась. Скучно все это. Спокойной ночи!

Еремеев не ответил. Он уже спал, провалившись в темную яму, набитую черным пухом. И снилось ему синее море, белая яхта. Потом по мачте взбежал мохноногий паук-яйцеед. Голубая «мазда» выскочила на причал. Дельф рванулся из кокпита. Раздалась очередь, другая, третья…

Стучали в окно бани. Виноватый голос Тимофеева с трудом пробивался сквозь двойные стекла:

— Ну, вы это… Чего ушли-то!

— Спрашивает, гад! — Еремеев приподнялся на локте.

— Давайте это… Обратно. Ну мало чего я по пьяни намолол. Не сердись, Ерема! Ты вот мне ногу-то оттяпал, я и то не сержусь. Пойдемте, ребята! Завтрак стынет. Я уж приготовил все.

— А что на завтрак? — полюбопытствовала из своего мешка Карина.

— Яичницу из шести яиц сбацал! — воспрянул духом майор. — Тройная глазунья на сале с луком. Огурчики там. Тушенка. Кофе, если кто желает, со сгущенкой.

— Желает, желает!.. — свесила ноги с полки Карина. — Пойдем, что ли, Петя!

— Сама ты тетя Клепа! Не пойду. Его сейчас опять на политику поведет.

— Завязываю с политикой! — божился за оконцем майор. — Ну ее к Гайдару! Слова больше на скажу. Как огурец молчать буду! Идемте, братцы, а?!

И он действительно выполнил свое обещание — весь завтрак молчал как заклятый и только за кофе промолвил:

— Ты помнишь, как я замполита послал с его «Малой землей»?

— В Кандагаре?

— В Хайратоне. В Кандагаре меня за анекдоты про бровеносца тягали.

— Ну, ты у нас известный борец против коммунизма и брежневизма. Партбилет, небось, в подушку зашил?

— Ладно, ладно, подъелдыкивай увечного воина. Бог, он все видит.

— Ишь ты, и про Бога вспомнил. Нехристь краснопузая.

— Это я нехристь? — взвился Тимофеев. — Да ты знаешь, где меня крестили?

— В соборе Парижской Богоматери.

— Хрен вам в глаз. В Мологе.

— Это где-то под Мадридом?

— Под Рыбинском. Был самый старинный русский городок на Волге. Затопили его перед войной под водохранилище, да не полностью, а по второй этаж. Что твоя Венеция. И церковь наполовину из воды с колокольней торчит. Ну, на колокольне красный фонарь повесили, чтоб прихожане, значит, не напоролись. А вот в церковь ту выселенные мологжане на лодках приплывали. И молились с лодок. И детей на лодках крестили. И батюшка на лодке прямо в Волгу окунал. Вот и меня также. Мне года три было — все помню. Даже снится иногда — лодка вплывает под церковные своды и лики святых близко-близко… Туда и сейчас еще народ ездит. Вот тебе и град Китеж. А ты — красно-коричневый…

— Ладно, беру свои слова обратно… Все мы совки изрядные.

— Это почему же все?

— Да сидим мы в России, как пассажиры в автобусе, а кто там за руль сел — никому дела нет. И куда ни повезут — трясутся, качаются и молчат.

— Опять вы в политику ударились! — вмешалась Карина.

— Чтобы с ним дойти до точки, — резюмировал Тимофеев, — надо вылакать полбочки!

— Ну так как насчет Абу-Даби? — напомнила Еремееву Карина.

— Жарко там очень. Я тут остаюсь. Продам квартиру в Москве и отстрою нормальный дом в Абу-Хотькове.

— Ну, тогда я в Ростов подамся. Там и Арабские Эмираты поближе.

— Желаю тебе найти порядочного эмира. Чтоб не изменял с чужим гаремом.

— Не волнуйся — я найду.

— Нет никаких сомнений! Но пока ты останешься здесь. Я съезжу в Москву. Проведаю Дельфа. Куплю тебе билет до Ростова. Оформлю продажу квартиры. Вечером вернусь. Переночуем в нормальных условиях. И завтра двинешься.

— Нет, нет, — запротестовала строптивая дева. — Я тоже поеду в Москву!

— Ну какой резон тебе ехать? Лишний риск. Попадешься на глаза кому-нибудь из своих пауков-птицеедов.

— Не попадусь — Москва большая. Я тоже хочу собачку навестить. Я ей «Педигри» куплю.

Получасовые препирательства ни к чему не привели. Карина твердо стояла на своем:

— Еду! В конце концов мне нужно деньги по кредитке получить. И билет я возьму не на завтра, а на ночной поезд.

— Но…

— Иди ты в баню! В свою, конечно.

Тимофеев проводил их до станции. Перед тем как войти в вагон электрички, Еремеев не утерпел и ввернул на прощание:

— А все-таки то, что мы сейчас имеем, началось с твоего Великого Октября. В семнадцатом Россия получила удар под сердце. Семьдесят три года Совдепии — это в масштабе исторического времени семьдесят три секунды агонии. Я как врач тебе скажу — человек в агональных конвульсиях может гору свернуть, могут быть периоды улучшения, но конец неизбежен. И он наступил.

Майор раскрыл рот, чтобы горячо возразить, но тут зашипели тормоза, двери съехались, вагон дернулся и электричка, натужно гудя, потянулась к Москве.

Карина демонстративно села подальше от Еремеева — к противоположному окну. Однако как только рядом с ней примостились трое черноусых южан, тут же перебралась к надежному спутнику и напялила наушники плейера. Еремеев купил у разносчика газет «Московский комсомолец» и «Завтра» и стал читать попеременно то одно, то другое издание. В ответ на недоуменный взгляд Карины коротко пояснил:

— Истина как раз посередине!

Девушка сняла наушники и нацепила их Еремееву. Голос Вики Цыгановой отчаянно стенал:

А ты уймись, уймись, тоска.Я устала от совка.Ох, душа-пророчица,Когда это кончится?!

Глава девятая

ЭКСПЕДИЦИЯ ЗА ЗОЛОТОМ КОЛЧАКА

С Ярославского вокзала они направились на Красносельскую, в ветлечебницу. По пути Карина купила в зоокиоске большой пакет витаминизированного собачьего корма.

— Боюсь, ему это не понадобится, — мрачно заметил Еремеев.

Дельф лежал в отдельном боксе, забинтованный крест-накрест. Он с трудом поднял здоровенную башку, забил хвостом, радостно повизгивая.

— Лежи, лежи! — запустил в густую шерсть пальцы Еремеев. Он вжался носом ему за ухо и приветственно подышал — быстро-быстро, как это делал в лучшие времена.

— Живучая собака! — приободрил хозяина Лазарь Моисеевич. — Если и дальше так пойдет, дня через три он станет вполне транспортабелен.