Елена Басманова - Карта императрицы Страница 15

Помощники Карла Ивановича собрали сведения и о происхождении основных фигурантов дела.

Роман Закряжный, сын мелкопоместного дворянина из Херсонской губернии, приехал в Петербург совсем юным, сразу был принят в Академию художеств, учился у Чистякова, стажировался в Риме, но курс неоднократно бросал, потом возвращался снова. Слабости к крепким напиткам не имеет, на бегах не играет. Неуживчивый характер и самомнение развели его с передвижниками, пробовал выставляться вместе с художниками «Мира искусства», но повздорил с ними по поводу трактовки образа Петра. Долго бедствовал. По протекции члена попечительного Совета Ведомства учреждений Императрицы Марии – Липатко, имеющего поместья в Херсоне, – получил заказ на портрет Петра для Воспитательного дома. После этого материальное положение Закряжного выправилось, последовали хорошо оплачиваемые заказы от казенных учреждений на портреты великого императора, но образ жизни и мастерскую Закряжный не переменил...

Матильда Ваньковская, по мужу Бендерецкая – обрусевшая полька из Томашовского уезда Люблинской губернии, дом в К-ком переулке достался по наследству от мужа Адама Бендерецкого, вдовствует десять лет, детей, родни не имеет. Поведения благонамеренного, дом содержит в порядке.

Модест Багулин – сын разорившегося купца из Гатчины, живет в небольшой квартирке, охвачен стремлением собрать хоть какой-то капитал, без устали работает на страховом поприще. Человек приятный, общительный, балагур. Страховое товарищество «Саламандра» подтвердило, что Модест Багулин – один из лучших страховых агентов: тогда как основная масса едва зарабатывает рублей сорок – пятьдесят в месяц, улов Модеста Багулина доходит в иные месяцы аж до двухсот рублей!

Дмитрий Формозов – единственный сын инспектора уездных училищ Архангельской губернии Андрея Бенедиктовича Формозова и его супруги Ксении Карповны, закончил гимназию, затем университет, после чего пошел по линии Министерства просвещения... По рекомендации казначея Человеколюбивого общества Михайловского, дальнего родственника матери, был принял на службу в Ведомство учреждений Императрицы Марии Федоровны. Скромен, опрятен, услужлив, добросовестен, нареканий по служебной линии не имеет.

Что же касается мистера Стрейсноу, то относительно него еще вчера был отправлен запрос в Англию, но сведения придут не ранее, чем через несколько дней. Одно можно утверждать с уверенностью, отпечатки пальцев мистера Стрейсноу не значатся ни в одной дактилоскопической картотеке России.

Впрочем, то же самое относится и к господам Багулину и Формозову.

Вот и получается, что, как ни крути, основной подозреваемый в убийстве – Роман Закряжный, привравший насчет холста с вышивкой. Карл Иванович встал с кресла, прошелся по комнате, поглядел в окно. Даже сквозь стекла было слышно звонкое щебетание птиц – и это в начале апреля! Наверное, весна будет ранней, а лето – жарким.

Вирхов три раза присел, вытянув руки вперед, затем сделал несколько наклонов туловища в сторону – с удовольствием почувствовал, как напряглись мышцы на плечах и спине. Для своего возраста он был еще в очень неплохой форме.

Взбодрившийся таким образом следователь решил прекратить бесплодные размышления и начать действовать.

Он подошел к столу и нажал кнопку электрического звонка. Когда появился дежурный курьер по коридору, велел ему привести в кабинет задержанного Романа Закряжного. Потом заглянул в смежную комнату и пригласил притихших там письмоводителя и кандидата занять свои места в кабинете.

Художник явился в дверях кабинета и быстро устремился к вирховскому столу, на ходу выпаливая вопрос за вопросом:

– Ну что, Карл Иваныч, что? Удалось ли вам найти злодея? Пойман ли святотатец, покусившийся на произведение искусства?

– Сядьте, господин Закряжный, сядьте, – осадил его Вирхов. – И отвечайте лучше на мои вопросы.

Художник, всклокоченный еще более прежнего и, кажется, не спавший ни минуты с того момента, как был арестован, механически опустился на стул и костистое лицо его залил румянец гнева.

– Чем вы занимаетесь?! – взревел он. – Гибнет шедевр русского искусства – лучший портрет императора! – а вы меня здесь держите по каким-то глупым обвинениям!

– Спокойно, господин Закряжный, – Вирхов хлопнул ладонью по столу, – прошу без истерики. Обвинения не глупые, а самые что ни на есть серьезные – убита Аглая Фомина. Причем бараньей костью, которая является вашей собственностью. Или признавайтесь, или начинайте думать. Попытайтесь сообразить, как эта кость могла исчезнуть из вашей мастерской.

– Может быть, я, уходя на службу в храм, забыл запереть дверь? – страдальчески сморщился Закряжный. – Если это так, то любой мог зайти ко мне и взять ее.

– А вы что, всегда забываете запирать двери?

– Иногда забываю, – смущенно признался художник, беспомощно оглянувшись на строчившего протокол допроса письмоводителя. – Но я живу на самой верхотуре, туда никто и не заглядывает...

– Значит, заглядывает.

– А что, если это госпожа Бендерецкая? – побледнел художник.

– А в каких вы с ней отношениях? – спросил Вирхов.

– Э... ну... в общем, хороших, приятельских, – замялся арестованный.

– То есть в интимных, – подвел черту под мычанием портретиста Вирхов.

– Не так чтобы уж совсем интимных, но раз или два пригрел... да она алчная, завистливая, себе на уме... Думала, видно, что сможет меня окрутить да всю мою славу и деньги заграбастать. Но я был начеку... Может, поэтому и решила убить Аглаю, а на меня свалить? Тогда все картины ей достанутся.

Карл Иванович ясно представил себе могучие формы домовладелицы, в ее ручках баранья кость может стать грозным оружием.

– И вы думаете, что госпожа Бендерецкая могла украсть холст, которым вы интересовались в квартире Фоминой?

– Могла! Могла! И очень подозрительно, что именно она обнаружила труп бедняжки Аглаи.

– А зачем Бендерецкой пелена к образу Дмитрия Донского? – спросил холодно Вирхов. – И куда она ее девала?

– Откуда я знаю! – Роман Закряжный вскочил. – Вы меня измучили! Я Аглаю не убивал! И почему я сижу здесь, когда там, в моей мансарде, моим картинам грозит опасность!

– Не волнуйтесь, господин Закряжный, – успокоил его Вирхов, все более укрепляясь в мысли, что холст – выдумка, – ваша квартира заперта, а за домом установлено наблюдение. Я окружил его бдительным надзором.

– Но вы ее не знаете! – не унимался художник. – Эта бесноватая эротоманка способна на все, чтобы мне отомстить.

– Не слишком ли вы переоцениваете свою неотразимость для дамских сердец? – ирония Карла Ивановича призвана была охладить пыл портретиста.

– Нет, не слишком! – с вызовом ответил тот. – Женщины от меня без ума!

– А с покойной Аглаей Фоминой вы тоже состояли в приятельских отношениях?

Закряжный прикрыл глаза и помолчал.

– Аглаша – святая душа, – проникновенно ответил он. – Она мне по хозяйству помогала.

– А подарки вы ей только в благодарность за хозяйственные хлопоты делали?

Художник густо покраснел.

– Как относилась Бендерецкая к вашей «дружбе» с Аглаей?

– Думаю, бешено ревновала.

Возникла пауза. Художник ждал следующего вопроса. Для пущего эффекта Карл Иванович не спешил продолжать.

– А на ваш портрет императора Петра, украшающий выставку на Большой Морской, тоже госпожа Бендерецкая покушалась? – Светлые глаза под белесыми бровями вперились в лицо допрашиваемого.

– Что? – возопил в отчаянии художник. – Что вы сказали?

– Я сказал, что сегодня ночью еще один написанный вами портрет погиб в огне пожара. – Вирхов выговаривал слова размеренно и четко.

– Не может быть! – На глазах художника появились слезы.

– Может! Сгорел. И госпожа Бендерецкая в этот момент грелась на своих пуховиках. А как вы, милостивый государь, объясните мне такую закономерность, – продолжал следователь. – Пожары произошли там, где висят портреты Петра Великого вашей кисти. А вот, например, в Екатерингофском дворце, где есть прижизненные изображения императора, никаких возгораний не наблюдается... Может быть, в ваших работах есть какой-то изъян, вызывающий в неустойчивых душах импульс разрушения?

– Я не понимаю, о чем вы... – Безумный вид художника подтверждал: он не лжет. – Какой я дурак! Боже! Зачем я не застраховал свои работы? Теперь все пропало.

Художник закрыл лицо руками, но через мгновение с новой страстью стал взывать к следователю.

– Карл Иваныч, господин следователь, я начинаю думать, что поджигатель навязчивый Модест...

– Хватит, господин Закряжный, довольно. – Вирхов встал. – Вы меня уводите от существа дела. О Модесте позже... Вернемся к Аглае Фоминой. Вы говорили, что видели, как она вышивала на каком-то холсте.

– Да, говорил. – Художник сник.