Александр Горохов - Наказание Страница 15

— Прекрати, — равнодушно ответила она. — Ты давно прекрасно знаешь, что отец Вовки — Ричард.

— Ну и что? — он пожал плечами. — Ричарда уже нет. И никем, как я понимаю, ты его не заменишь. А Вовка начал ко мне привыкать.

— Не в этом дело. Мы с тобой не живем, а тлеем. Это я могу делать и одна.

— Опять что-то непонятно.

Она присела на чемодан, озабоченно посмотрела на свои ногти, откусила заусенец.

— Раньше в нашей жизни была идея. Была борьба, цель. Пусть из-за нее вас осудили. Но ты вернулся другой. От тебя осталась одна оболочка. Чтобы чем-то заполнить ее, ты пытаешься отомстить жалким, ничтожным людям.

— Прости, какая у нас была борьба? Какая идея?

— Борьба и идея, носителем которых был Ричард.

Он помолчал.

— Не хочется говорить о покойном ни плохо, ни хорошо. Он был мой друг. Но уж если зашел такой разговор, скажи прямо: он был законченный фашист по своим убеждениям. Фашист и расист. И когда оказался на нарах среди простых людей разных национальностей, вероисповеданий, когда увидел, что в этой среде ничем не отличается, что его кровь ничем не лучше, а то и хуже других, то и повесился. Вот как я понимаю его поступок.

— Он боролся! — выкрикнула она. — И продолжал бы бороться, если бы вернулся.

— Но не вернулся, не так ли? А что касается борьбы, ты тоже ошибаешься. Да, какие-то смутные идейки Ричард пытался протолкнуть в наш журнал. Но Люда! Виктор Львович Ломакин пустил его на продажу, продавал на Арбате и на всех рыночных развалах из-под полы совсем не как политическое издание! Виктор Львович устроил на этом журнале хороший бизнес, продавал как клубничку, а статейки Ричарда большей частью вырывал! Мы торговали голыми задницами и гениталиями, а вовсе не вашими патриотическими идеями. И на следствии, и на суде никто про эти идеи даже не говорил!

— Но все знали, о чем шла речь! — крикнула она.

— Да чушь это! Мы сами признали свою вину.

— Потому что уже тогда продали Ричарда и продаете сейчас! Если все так, как ты говоришь, за что же вы сейчас мстите?

— У нас простая человеческая месть, без высокой идеи. По литературной аналогии, скажем, это месть графа Монте-Кристо своим врагам, прости уж за пошлость.

— И не думаю прощать! Потому что твой граф Монте-Кристо с подачи такого же дурака-автора, сам дурак! Он вышел из заключения образованнейшим, богатым человеком! Чего ему было обижаться на своих недругов?! Благодарить их был должен! Не будь тюрьмы, он бы так и остался обывателем, мещанином, нищим моряком, ничтожеством! А тут оказался в высшем свете, с деньгами и прочее.

— А какими деньгами оплатишь семнадцать лет жизни в тюремном подвале? Оставим, это какой-то детский разговор. Мы хотим наказать людей за их дела и накажем. Вот и все.

— Дешевки! — со злостью сказала Людмила. — И ты, и твой Борис. Мелкие дешевки! В память Ричарда надо продолжать его дело, его борьбу!

— Какое дело? — устало и безнадежно спросил Аркадий. — Какую борьбу?

— А ты считаешь, что вокруг нас уже все прекрасно? Считаешь, что личность у нас не подавляется? Что мы живем при подлинной свободе?

— Нет, не считаю, — спокойно сказан он. — И никто так не считает.

Но она его не слушала.

— Или полагаешь, что масоны и евреи оставили попытки прорваться к власти и закабалить наш народ? Кто, по-твоему, устроил бойню в Чечне?!

— Папа римский, — усмехнулся Аркадий. — Я эти идейки, Людмила, уже перерос.

— А до чего дорос?!

— До понимания того, что надо просто жить. Возделывать свой сад, как говорили энциклопедисты. Дом, семья и дети — вот и все ценности. А прочая наносная шелуха, включая политику, социальное обустройство, сладкие мифы о свободе — просто приложения к жизни. Далеко не самые главные.

— Ты ничего не перерос, не обольщайся. Ты просто предал идеалы своей юности и Ричарда, — она коротко и зло хихикнула. — Они мстят за жизнь Ричарда! Вся ваша месть — фарс! Все кончится тем, что Борис переспит с этой девчонкой, дочерью Волынской, а то еще и женится на ней — ума хватит! Ломакину Виктору Львовичу вы набьете морду, в лучшем случае! И пойдете с ним пить водку! А если бы был жив Ричард…

— Он бы вернулся другим, — резко оборвал Аркадий. — И к тебе бы не пришел. Он ведь тебя не любил. Считал заклинившейся и тупой фанатичкой, и так оно и есть. Он уже был другим к концу срока. Не знаю каким, но другим. И мы с Борисом стали другими… А ты окаменела, как звероящер в зоне вечной мерзлоты… Иди. Сражайся с масонами, со всемирным еврейским заговором, с неграми, китайцами, татаро-монгольским игом. Дай тебе Бог найти свое Куликово поле и с честью пасть на нем, сражаясь против империалистов, коммунистов и демократов — ты ведь всех скопом ненавидишь! Тебе ведь ни дела, ни жизнь нужны, а перманентные сражения и разрушения.

Людмила встала, перекинула через плечо сумку и сказала презрительно:

— Хотела бы я взглянуть на тебя лет через десять.

— А я могу сказать тебе, что ты увидишь. — невозмутимо парировал Аркадий. — У меня будет мещанская или, если хочешь, обывательская семья. Скорее всего, я буду преподавать в школе или техникуме. Читать историю или русскую литературу. Буду учить детишек тому, чтобы такие трепачи и ничтожества, как ты и тебе подобные, не могли оглушить ребят звонкой и наглой фразой. Они у меня будут хорошо понимать, за какие вещи надо класть голову на плаху, а какие высмеивать. Ты, например, дура, перепутавшая идеологию, секс, разврат с патриотизмом и порядочностью достойна лишь громкого ха-ха-ха!

— Надеюсь, ты женишься на негритянке. Или еврейке, — криво усмехнулась она.

— Ага. Чтобы доставить тебе удовольствие.

— Ты не спустишь мне вниз чемоданы? Вика уже, наверное, приехала…

— Еще чего?! Не собираюсь демонстрировать перед тобой вонючее благородство! Мы, мещане да обыватели, народ принципиальный! При-ка свое барахло сама.

Она промолчала, с трудом подхватила чемоданы и заковыляла к выходу, но в дверях приостановилась. Спросила насмешливо:

— А я могла бы остаться? Вместе с Вовкой?

— Конечно, — спокойно ответил Аркадий. — И наладилась бы хорошая семейная жизнь.

Она отвернулась, кое-как открыла двери и исчезла.

Аркадий неторопливо позвонил Борису, но Инна сказала, что султан-падишах сегодня опять работает в ночной смене и вернется часов в восемь утра.

Аркадий положил трубку, включил телевизор и улегся на диван.

Идея бросить Академию и поступить в какое-нибудь педагогическое заведение всплыла у него из подсознания только во время дебатов с уходящей женой. Но мысль эта пришлась ему по душе, и, глядя на экран, он решил обмозговать ее.

Через час пришел к выводу, что быть может, это дело его жизни. Какой из него, к чертям собачьим, менеджер, или организатор шоу-бизнеса? В свое время поплелся в Академию заодно за друзьями и все тут. Теперь — баста. Из Бориса, конечно, получится хваткий делец. А из него, Аркадия, — ни в жисть.

К семи часам утра разгрузили последний хлебный фургон, и он укатился.

Борис перевел было дух, стал закрывать тяжелые железные ворота, но тут-то и подъехал закрытый фургон с надписью «МОЛОКО».

Борис чертыхнулся про себя, вновь распахнул ворота, пропуская фургон во двор, оглянулся и позвал:

— Арнольд! Где ты там?!

Но Арнольдика на дворе уже не было.

Разгружать в одиночку контейнеры с пакетами молока — дело крайне несподручное: один должен стоять в кузове и подтягивать вертикальные клетки к открытому борту, а второй — подхватывать их крюком, втягивать на тележку и катить в торговый зал. В одиночку — суетно, долго и тяжело.

Борис прошел в пустой магазин (открывали в восемь) и снова крикнул:

— Арнольд! Молоко доставили! Выходи, не трусь, в кузов встанешь!

Но опять никто ему не ответил, однако в хлебном отделе Борису почудилось какое-то шевеление.

Он зашел за стенд и увидел своего напарника.

С объемистым бумажным пакетом в руках он деловито склонился над плоским решетчатым подносом с глазированными булочками и своими грязными лапами аккуратно стряхивал с них орешки и изюм в свой пакет.

Он заметил Бориса и ничуть не смутился.

— Знашь, о-очень любит мой пацанчик эти орешки с юзюмом… Просто круглый день может их есть, аж в трясучку впадает, как увидит…

— Пацанчик… Любит, — тупо повторил Борис, чувствуя, как волна осатанения ударила в грудь, залила раскаленным жаром мозги, лишая его рассудка.

— Любит мой пацанчик, любит! — заквохтал Арнольдик, продолжая выковыривать ногтями изюм и орешки.

Борис шагнул к Арнольдику и отчего-то по-немецки прохрипел через силу:

— Шмутцигер швайн…

Арнольдик вскинул на него глаза. Скорее всего, по глухой своей необразованности он не понял, что его назвали «грязной свиньей». Но то, что сейчас его будут бить, и бить по-черному, сообразил сразу, едва увидел искаженное жестокой гримасой лицо Бориса, — не лицо, а маску смерти.