Игорь Заседа - Без названия Страница 16

- Выходите!

Человек, прятавшийся в тени, не спешил, и сержант негромко, но угрожающе повторил:

- Выходите!

В дверном проеме показался Дон Маккинли.

Вслед за ним выбрался под дождь и Серж Казанкини.

- Слава богу, вы, наконец-то, пришли, потому что мне хотелось придушить этого подонка! - выпалил он. - Олех, Олех, разве можно в нашем мире быть таким наивным!

Теперь я понял, откуда появился на автомобильном кладбище сержант Лавуазье.

- Идите, Маккинли, в "форд!" - приказал Лавуазье. - Эй, Матиас, заберите этого типа с собой. Да глядите за ним в оба! Гоните прямо в комиссариат. Я поеду на "ягуаре". Всю жизнь мечтал покрутить баранку такой шикарной машины!

Когда "форды" отъехали, сержант сказал (и я уловил в его голосе плохо скрытое нетерпение):

- Покажите вашу добычу, мистер Романько. Выходит, дневник-таки существовал... А я-то, теперь не грех и признаться, не верил в вашу затею. Думал, обычный трюк, у репортеров это часто прорывается...

Он включил верхнее освещение в салоне "ягуара", и мы втроем склонились над черной папкой Крэнстона. Змейка долго не поддавалась, и сержант предложил разрезать кожу, но я не согласился. Наконец она открылась. Я доставал бумаги, и сержант быстро просматривал их: это были счета из магазинов, номер журнала "Спорт иллюстрейтед" с портретом Крэнстона на обложке, письма из Австралии, видимо, от матери Джона, чековая книжка на предъявителя, цветной портрет Джейн...

Дневника не было.

У меня пересохло в горле. Руки лихорадочно шарили в пустой папке. Я вынул пачку каких-то пилюль, запасные ключи от машины и несколько долларов.

- Не может быть! - воскликнул сержант Лавуазье, выхватил папку из моих рук и потряс ее над сиденьем.

- Вот так история! - пробормотал Серж Казанкини. - Как же теперь?

6

Олимпиада, уставшая от ликования, от талантливых мистерий, разыгрываемых то под чистым небом, то в свете стадионных прожекторов, вдоволь наглядевшись на триумфаторов и бодрящихся, жующих слезы, неудачников, испытав наивысшие взлеты человеческих страстей, словно утомленный дальней дорогой путник, замедлила свой шаг, предвкушая близкий отдых.

Опустели "Форум" и зал "Мориса Ришара", погасли гирлянды огней над бассейном, поредели толпы, недавно еще переполнявшие дорожки олимпийской деревни.

Но оставался последний день, и олимпийский стадион готовился к нему, как симфонический оркестр к премьере: настраивались мощные стереофонические динамики, специальные катки укатывали зеленое поле, служащие в разноцветных форменных костюмах приводили в порядок ложи для почетных гостей и прессы; служба безопасности с первыми лучами солнца выставляла посты на ключевых позициях.

Делегация Москвы собиралась официально принять эстафету Игр из рук Монреаля; больше других волновались телевизионщики - им предстояло "перенести" через океан и показать всем ста тысячам гостей Монреаля советскую столицу.

Я, как, впрочем, и мои коллеги, "закрыл" Игры за добрый десяток часов до того, как погас огонь олимпиады: изучив расписанный поминутно сценарий торжественной церемонии, передал в Киев последний репортаж. На стадион приехал к полудню, посмотрел состязания конников на Большой приз, но этот вид спорта никогда не волновал меня, и я отправился в последний раз побродить средь разноязычной толпы на пристадионной площади. Устав от калейдоскопа лиц, говора, грома оркестров, от бродячих проповедников и вымогателей сувениров, нашел местечко на крошечной, аккуратно подстриженной лужайке, кинул на траву белую сумку и растянулся во весь рост. Солнце пригревало сквозь редкие белые облака, воздух был сине-прозрачен, как вода в горном ручье в Карпатах.

Но стоило закрыть глаза, как меня снова окружили события последний дней.

...Сержант Лавуазье сам вызвался отвезти меня в университетское общежитие после того, как я подписал протоколы.

- Гуд бай, мистер Олех Романько, - с чувством сказал он на прощание. - Благодарю вас за сотрудничество!

- Гуд бай, сержант, - не слишком весело произнес я. - Жаль, что мне не удалось найти главного - дневник Крэнстона.

- Это теперь не столь важно. Эти двое уже раскололись, и убийцы Крэнстона будут наказаны.

- Это - пешки, сержант Лавуазье. Те, кто убивал его на протяжении многих лет, останутся на свободе...

- Вы - максималист, мистер Олех Романько, - усмехнулся сержант. - Нам редко удается нащупать тех, кто отдает приказы. Так создан мир!

- Мне было приятно с вами познакомиться, сержант Лавуазье, - сказал я, заканчивая бесполезный разговор.

Два дня я провалялся в номере. Рана на руке оказалась неопасной, но болезненной. Серж Казанкини принес мне кипу газет - из Европы и Азии, не говоря уж об американских и канадских. О Крэнстоне написали почти все, но как-то глухо, обходя главный вопрос: за что убили парня. Имя Дона Маккинли практически не называлось. Как я и просил Сержа, он ни словом не упомянул меня в своем сообщении, распространенном Франс Пресс, сдержал слово и сержант Лавуазье....

Когда в мою дверь раздался громкий стук и незнакомый голос спросил: "Мистер Романько?", я поначалу решил не отвечать, но стук был настойчив.

- Я - Романько, - пришлось в конце концов отозваться мне.

- Вам пакет, - сказал посланец, мужчина неопределенного возраста в толстеннейших очках, выдававших его близорукость. - Будьте добры, покажите документ, удостоверяющий личность.

Я протянул ему свою "ладанку", и гость придирчиво изучил ее. Скорее всего она его не удовлетворила, но, видя мое не слишком приветливое лицо и слыша голос, в котором сквозили нотки недовольства, он сказал:

- Пожалуйста, дайте мне расписку, что вы получили пакет из моих рук.

Пакет был величиной в стандартный бумажный лист и не тяжел. Когда посыльный удалился, я внимательно осмотрел его. Никаких отметок или штампов, свидетельствовавших о том, что пакет доставлен по почте, - лишь мои имя и фамилия, наскоро написанные толстым зеленым фломастером.

Я разрезал бумагу на сгибе, и в руках у меня оказалась толстая общая тетрадь, из нее выпал листок почтовой бумаги с гербом гостиницы "Шератон".

"Мистер Олег Романько, я выполняю последнюю просьбу Джона Фицджеральда Крэнстона и пересылаю Вам его дневник. Прочитав последние страницы, Вы поймете чувства, владеющие мной сейчас, и простите, что не нашла в себе мужества сделать это раньше.

Ради бога, простите меня, мое малодушие, едва не стоившее Вам жизни. Я навсегда покидаю дом, где выросла и где остались люди, еще недавно бывшие самыми близкими для меня...

Джейн Префонтейн,

Монреаль, 1 августа 1976 года".

Я читал дневник Крэнстона, и его недолгая нелегкая жизнь встала передо мной. Записи относились к разным годам и разным событиям. Естественно, тема плавания преобладала: Джон размышлял о сути спорта, о своем будущем, поверял бумаге самые тяжкие мысли.

"Я зашел в тупик, и Дон использовал мое состояние, чтобы еще туже закрутить гайки, - писал Джон 13 апреля 1974 года. - Все у меня валится из рук - не плывется, сердце грохочет по ночам, как набатный колокол, я не сплю и прихожу на тренировки, едва волоча ноги. Дон издевается надо мной, мы ссоримся и едва не бросаемся друг на друга с кулаками; с Джейн - тоже полная неразбериха, и это угнетает меня больше, чем что-либо другое". (Здесь на полях была сделана приписка рукой Джейн: "Это был период, когда отец запретил мне встречаться с Крэнстоном. И думаю, отец уже догадывался о возможных последствиях препарата, которым пичкал Маккинли Джона").

Спустя месяц Крэнстон записывает:

"До чего опасная штука - собственный дневник! Читаешь и диву даешься, как можно так распускаться и делать из мухи слона. Уже неделю, как мы с Доном нежимся на белопенных пляжах Акапулько. Ничего подобного я никогда не видел! Это настоящий рай! Плаваем в океане, охотимся под водой, а по вечерам кайфуем в баре отеля под мексиканские гитары. Я - точно конь, освобожденный от седла, во мне так и бурлит энергия. Я прошу, умоляю Дона начать тренировки, нет, даже не тренировки - я прошу его дать мне прошвырнуться сотню, я чувствую такой прилив сил... Но Дон тверд, как кремень: никаких тренировок, никаких стартов. Регулярно принимаю успокоительные пилюли без названия - их где-то добыл Маккинли, хотя не понимаю, на кой черт они мне нужны! Джейн, Джейн, Джейн!" (И снова комментарий на полях: "Это был период, когда Джон дал клятвенное обещание выполнять - без всяких обсуждений и обструкций - указания Маккинли").

До самой последней минуты у меня возникали сомнения в честности Крэнстона, и в то же время я не мог поверить, что Джон позволил себе с открытыми глазами пойти на этот чудовищный, предательский по отношению к спорту, к товарищам, к соперникам по плаванию шаг - в открытую принимать допинг с одной лишь целью - победить любой ценой. Теперь я убеждался, что Джон не ведал, чем его снабжал Дон Маккинли.

И все чудовищнее вырисовывалась фигура тренера-убийцы.