Джон Локк - Смертельный эксперимент Страница 17

– В таком случае не отрицаю.

– Очень хорошо, – сказала мой доктор. – Значит, в тот момент, когда начался приступ, вы занимались чем-то возвышенным или противозаконным. А раньше вы этим занимались?

– Мы ведем гипотетический разговор?

– Конечно.

– Тогда – да.

– Я правильно понимаю, что раньше, когда этим занимались, никакой боли вы не ощущали?

– Правильно.

– Обычно я не тороплюсь с выводами, – она слегка надула губы, – но вы ведь пациент не обычный. Мне кажется, что, помогая вам, я защищаю других людей.

– Благодарю вас, – ответил я. – Так каков же ваш вердикт?

– Мы не так долго с вами работаем, чтобы я могла озвучить его с достаточно высокой долей вероятности. Но на первый взгляд мне кажется, что это классический пример.

– Чего?

– Психосоматического болевого синдрома.

– Психосоматического? У меня что, синдром? Да Глэдис Найт[31] просто обзавидуется.

– Такой синдром является частью защитного механизма, который создает ваше подсознание, чтобы компенсировать нерешенные эмоциональные проблемы. Короче говоря, ваше подсознание не хотело иметь никакого отношения к тому, что вы делали в тот день, когда почувствовали этот приступ. И оно ответило вам единственным доступным ему способом – болевым приступом.

– Вы что, это серьезно?

– Абсолютно серьезно. Ваше подсознание создает приступ боли, чтобы вы прекратили делать то, что делаете в данный момент. Оно заставляет вас сконцентрироваться на боли. Если вы не прекращаете, то боль усиливается. Ваше подсознание твердо настроено на то, чтобы вы прекратили делать то, что доставляет ему столько дискомфорта, и не важно, что это такое на самом деле. И если вы с этим ничего не сделаете, то можете в один прекрасный момент просто умереть.

– И что, это обычная вещь? – спросил я, поразмышляв несколько минут.

– Да, хотя боль обычно возникает в области спины.

– Тогда почему у меня заболело сердце?

– А вы посмотрите на себя в зеркало, – предложила Надин. – Вы здоровы как бык. Уверена, что спина у вас никогда не болела, правильно?

– Правильно.

– Так вот, ваше подсознание знает, что в боль в спине вы просто не поверите. Оно очень умное, это подсознание. Оно не станет создавать боль, от которой можно отмахнуться или на которую можно не обратить внимания. В вашем случае я возьму на себя смелость предположить, что ваш отец или кто-нибудь еще в вашей семье умер от сердечного приступа.

Я почувствовал, как внимательно она смотрит на меня, наблюдая за моей реакцией.

– То есть вы хотите сказать, что эта боль – своего рода дымовая завеса, которой мое подсознание хочет оторвать меня от того, что я делаю в момент ее возникновения?

– Совершенно верно. И радуйтесь, что это был не колит.

– Колит?

– Это самая страшная из всех психосоматических болей.

– Хуже, чем боль в сердце?

– Намного.

– Что ж, – согласился я, – но как мы уже говорили, то, что я делал в тот раз, я до этого проделывал неоднократно.

– Еще раз все тщательно вспомните, Донован. Пари держу, что в тот раз происходило нечто особенное.

То есть она говорила мне, что мое подсознание предупреждало меня о том, что оно не хочет, чтобы я убил сестер Петерсон… Нет, не так. Мое подсознание пыталось меня остановить. Но почему? Я убил десятки, ну хорошо, больше сотни человек до этого. Что такое особенное было в сестрах Петерсон? То, что они женщины, было не важно. Мне приходилось убивать женщин, и я не чувствовал ни боли, ни угрызений совести. И то, что мне пора выходить из игры, тоже неправильно, ведь убил же я Неда Денхоллена без всяких болевых приступов.

Так что же так отличало сестер Петерсон от всех остальных?

Ответ вертелся где-то у меня в подкорке, но я никак не мог ухватиться за него. Может быть, я слишком сильно хотел вспомнить что-то, что мое подсознание хотело от меня скрыть? Лучше всего было отложить это в сторону – потом само всплывет.

Я поднялся. Надин тоже поднялась. Мы пожали друг другу руки.

– Вы вернетесь? – спросила она.

– Вы дали мне много пищи для размышлений.

– Вам это было необходимо, – ответила она.

– Я свяжусь с вами.

На секунду мне показалось, что она хочет сказать что-то еще. Мысль промелькнула на ее лице – и исчезла, как клочок бумаги, подхваченный ураганом. Но в конце концов она решила промолчать, и мне не оставалось ничего больше, как теряться в догадках, что бы это могло быть.

А потом мне пришло в голову, что, возможно, именно таким способом она заставляет своих пациентов возвращаться к ней.

Глава 18

На аэродроме в Трентоне у «Сенсори ресорсез» стоял «Гольфстрим»[32], который возвращался в Лос-Анджелес. Мы с Калли воспользовались им, чтобы добраться до Вегаса. С такими поездками выбирать не приходится. В нормальной жизни самолет бронировался бы на рейс туда и обратно, но я не жаловался. Просто мне придется арендовать какой-нибудь самолет за свои кровные, чтобы вернуться назад в четверг. Я оставлю его за собой до вечера четверга и полечу на нем на похороны Чарли, которые состоятся в пятницу, вместе с Кэтлин.

Полет из Трентона в Вегас на Гольфстриме занимает около четырех часов. Достаточно времени, чтобы наговориться всласть, но мы молчали бо́льшую часть пути. Я все никак не мог перестать думать о том, что доктор Крауч сказала мне о физиологии болевого синдрома. Ведь пока я не пойму, что вызывает боль, мне придется жить в постоянном страхе, что она может возникнуть в самый неподходящий момент. Подобный физический недостаток может оказаться смертельно опасным в моей работе.

– Цирк дю Солей, – произнес я.

– Что «цирк дю Солей»? – Калли подняла на меня глаза.

– Я не знал, что ты такая поклонница перформанса.

– Ты многого обо мне не знаешь, – отреагировала она.

Верно, подумал я, хотя и знал я не так уж мало.

Вот вам история о том, как появляются Калли: вам восемь лет от роду, вы смотрите телевизор, играете во дворе, ходите в школу, и у вас самая лучезарная улыбка и веселый смех в городе. А потом, в один прекрасный день, вы играете во дворе у своей подруги, и небо затягивается тучами, и вы решаете, что если будете бежать достаточно быстро, то успеете вернуться домой до дождя, тем более что дом ваш расположен всего в паре кварталов. Поэтому вы бежите.

Но где-то на половине пути вас настигает дождь, и вы делаете то, что навсегда меняет всю вашу жизнь. Вы останавливаетесь и задумываетесь, что же делать. Продолжать движение в сторону дома или вернуться к подружке и попросить маму забрать вас оттуда.

И именно в этот момент вас хватают, бьют и тащат в кусты.

Дядька здоровый и очень сильный. От него воняет чесноком и заплесневелым сыром. Он бросает вас лицом в грязь, и ему совсем незачем бить вас по затылку, но он бьет еще, и еще, и еще раз. От этих ударов вы начинаете терять сознание и хотите закричать, но когда вы пытаетесь это сделать, изо рта у вас вырывается только шипение.

Вонючий дядька стягивает ваши трусики до колен и опять бьет вас. А потом начинает трогать вас – вы знаете, как это называется – за глупости. Сначала это вас не очень волнует, потому что больше всего на свете вы хотите, чтобы он перестал бить вас по затылку. А потом, когда он начинает говорить с вами нежным голосом и называет вас маленькой сексуальной деткой, вас начинает тошнить. А потом, когда он начинает говорить всякие гнусности и обзывать вас, вам хочется чтобы он прекратил это и лучше бы стал опять бить вас по голове.

А потом, когда вы думаете, что хуже уже быть не может, становится гораздо хуже.

Эта боль не похожа ни на что, что вам приходилось испытывать раньше. Вы даже не представляли себе ничего подобного. Она заставляет вас оцепенеть, и вы больше не в состоянии переносить ее, поэтому просто теряете сознание.

Дядька бросает вас умирать, уткнувшись лицом в жидкую грязь. Вы уже почти утонули в ней, но кто-то находит вас и приносит домой, и следующие шесть месяцев вы проводите в больницах и не можете ни говорить, ни чувствовать, ни думать. Вы сидите в кресле перед окном, но смотрите вы на само окно и пытаетесь понять, как его деревянные части соединяются между собой и как пазы входят друг в друга. Как же они взаимодействуют? Если это понять, то это не так уж и много, но это нечто, за что можно ухватиться, – это что-то, что позволит сохранить разум.

А потом наступает осень, и ветер срывает листья с деревьев, и один случайный листок прилипает к стеклу, как раз рядом с этими деревянными пазами, и вы смотрите на этот листок. И впервые за многие месяцы вы видите, что за окном что-то происходит, что за ним что-то есть, что-то, ради чего, может быть, стоит жить.

И вы начинаете создавать свою жизнь с нуля. Но создаете вы не ту жизнь, которая вам предназначалась от Бога, а какую-то другую.

Вы понимаете, что живете, а не умерли и что вам все это не снится. Но в то же время вы понимаете, что, хотя и выглядите живой, внутри вас все умерло. Проходит несколько месяцев, и вас отправляют в школу, но что-то сильно изменилось. Все дети знают, что с вами произошло. Они дразнят вас, бьют, но вы не чувствуете боли. Потому что никто не может ударить вас так, как тот дядька. И вам хочется, чтобы вас били, поэтому вы дразнитесь в ответ. Они бьют вас, а вы смеетесь им в лицо. Вам нравится вкус собственной крови во рту. Ее вкус и текстура делают вас почти живой.