Андрей Белозеров - Роскошь нечеловеческого общения Страница 2

Он увидел остановившийся возле аптеки красный «Форд» и вышел, не бросив даже прощального взгляда на заведение, куда на протяжении четырех лет ходил почти каждый вечер — за сигаретами, за минеральной водой, за десятками других мелочей, которые он мог себе позволить на скромную зарплату посудомойки и подручного работника Анджея.

— Манхэттен, — бросил он водителю-арабу.

«А ведь действительно, русских в такси почти не осталось, — отметил Леша, вспомнив недавний разговор с Анджеем. — Растут наши люди, растут. Их теперь на пять баксов в час даже не заманишь…»

— Что? — спросил араб.

— Манхэттен, — повторил Леша, вытащив из заднего кармана джинсов две купюры — пятьдесят и сто долларов. На автобусе он мог бы доехать, заплатив вдесятеро меньше.

— Рюски? — водитель широко улыбнулся.

— Рюски, рюски, — передразнил его пассажир. — Поехали давай.

Через пятнадцать минут они миновали аэропорт имени Джона Кеннеди. Тот, кого называли Лешей, отвернулся от терминалов, отчего-то не желая смотреть на эти ворота, через которые он теоретически мог бы вылететь на родную землю.

В Бруклине уже начались заторы и движение замедлилось — сотни машин тянулись в сторону Манхэттена: граждане города хотели встретить Новый, двухтысячный год в центре мира, каковым считали этот остров.

— В даунтаун, — бросил Леша водителю, когда машина подобралась к Бруклинскому мосту.

Он вышел на Мюррей-стрит. До вечера было еще далеко, и времени на то, что требовалось сделать, оставалось вполне достаточно. А требовалось всего ничего — в банк зайти…

Уже через два часа Леша шел по Бродвею наверх, сжимая в руке обычный черный кейс, в котором лежали без малого сто тысяч долларов наличными. В кармане его куртки имелись новые, а точнее, первые его американские документы, которые Леша, благодаря немалым материальным затратам и используя старые, оставшиеся еще со времен службы в специальных подразделениях Советской Армии связи, осторожно, по многу раз проверяя и перепроверяя каналы и людей, задействованных в цепочке оформления, выправил за эти четыре года.

Он шел, с трудом продираясь сквозь праздничную толпу, которая, с увеличением порядковых номеров улиц, делалась все гуще, чтобы достигнуть максимальной плотности на Таймс-сквер, где и должен был случиться апогей праздника. Из-за обилия искусственного освещения — помимо обычных реклам, улицы украшали многочисленные экраны, демонстрирующие встречу двухтысячного года в разных городах мира, а с крыш небоскребов били прожектора — казалось, что сумерки уже наступили, хотя до полуночи оставалось еще около восьми часов.

«Дожил, — думал Леша, выходя на Таймс-сквер. — Дожил. Двухтысячный. А я еще и не старый совсем. Сороковник. И деньги есть. И — свобода. Свобода от всего, черт бы их подрал!..»

Он поднял голову и увидел на огромном экране Красную площадь. Москва. Там двухтысячный уже наступил. Боже, что там творилось!

Леша остановился, замер, впившись глазами в экран. Что там творилось!.. На Красной площади было полно народу. Камера крупно показывала смеющиеся лица, глаза, исполненные радостной надежды, целующихся, орущих, пьющих шампанское из горлышка людей, которые выглядели абсолютно счастливыми.

Он проглотил комок, возникший в горле. Все. Это… — пусть это и будет прощанием. Все. Хватит сантиментов.

Толпа сдавила его сильнее, и вдруг Леша почувствовал спиной какой-то странный, нехарактерный дискомфорт. И в следующее мгновение все понял.

— Извини, майор, — прошептал над его ухом незнакомый голос. Незнакомый, но с очень привычными интонациями, которые он пытался забыть все эти годы в ресторане Анджея, — интонациями из той, прошлой жизни.

— Извини, майор, — повторил голос, и сильная рука вырвала чемоданчик с деньгами из Лешиной кисти, разжавшейся от страшной и резкой боли.

Толпа еще несколько секунд качала тело того, кого называли Лешей. Потом кто-то заметил, что с мужчиной в кожаной куртке творится что-то неладное, его оттащили к витрине магазина, положили на асфальт, кто-то вызвал «скорую». Полицейские, размахивая руками и празднично улыбаясь, предупреждали прохожих, чтобы те случайно не наступили на лежащего у стены человека — какая жалость, плохо стало во время праздника, ну что же, давка, волнение, всякое бывает…

На огромном экране, ухарски размахивая саблями, выплясывали казаки.

Человек с кейсом был уже далеко. Он прошел на запад по Сорок Второй — за Восьмой авеню уже было разрешено автомобильное движение, — увидел поджидавший его автомобиль и только тогда сунул в один из черных мешков для мусора, сваленных кучей на углу, длинное, покрытое подсыхающей кровью шило.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРОФЕССОР

Глава 1

«Бой — средство войны. Цель ее — уничтожение противника. Успех боя зависит от согласованных действий всех видов оружия. В основе всего лежит маневр».

Отличное пособие. Нам все ясно. Из всех видов оружия. Полное уничтожение. И подразумевается, что любой ценой. Как же! Грудью на амбразуру — герой. Себя вместе с вражеским танком подорвать — высшая доблесть!

Все правильно. Доблесть. Только кто же знал, что он окажется на войне? Он не собирался ни на какую войну. У него совсем другая работа. И интересы другие. Да и войны-то нет. Ладно бы и вправду — война. Тогда другое дело. Тогда — конечно. И грудью на амбразуру. И себя с танком. Это было бы логично.

Но где логика у этих мерзавцев? Где здравый смысл? Где граница, за которой у них кончаются затянувшиеся инфантильные игры и начинается нормальная жизнь? Нормальная, заполненная работой, направленная на созидание, а не на… Не на…

Павел Романович не мог понять конечной цели тех, о ком думал. Хоть убей, ему было не разобраться в их логике. Если таковая вообще имела место быть, как любил он говаривать в свое время на лекциях.

«Бой — средство войны».

Это из воинского устава, писанного самим Петром Великим. «Средство войны». Так разве война теперь в государстве российском? Слава Богу, кажется, мирное время. Зачем же — бой? Зачем же — из всех видов оружия?.. Для чего уничтожать противника и откуда этот самый противник вдруг появится? Неужели нельзя простые вопросы решать без боя, без стрельбы и бомбежек?

Павел Романович понимал, что, по обыкновению, увлекается, но не хотел отказываться от образов. Ни стрельбы, ни тем паче бомбежек еще не было. Возможно, до этого и не дойдет. Очень хотелось бы на это надеяться. Но и без грохота канонады, без визга пуль и воя падающих бомб он чувствовал себя на самой настоящей войне. Настоящей и, соответственно, наполняющей его постоянным, не отпускающим ни на секунду чувством опасности.

«Еще неизвестно, где проще, — подумал он. — На настоящем фронте или здесь…»

У него не было блиндажа, в котором он мог укрыться, не было резервов и неоткуда было ждать подкрепления.

Опасность могла исходить откуда угодно — из-за любого угла, из каждого проезжающего мимо автомобиля, от случайного прохожего, от кирпича, будто бы случайно упавшего с крыши на голову.

Но и это еще не самое неприятное. Пока еще при нем есть охрана, есть спецтранспорт — какая-никакая, а все-таки защита. Но опасность была везде, даже дома. Павел Романович не был уверен в том, что каждое его слово не обсуждают и не анализируют враги. Опасность могла неожиданно сверкнуть в глазах любого из тех, кто считался его лучшими друзьями и надежными товарищами, она могла исходить от любого из доверенных лиц, которых у Павла Романовича имелось множество, она могла таиться в любой бумаге, в любом документе, которые он каждый день подписывал десятками, если не сотнями. И каждая его подпись могла обернуться приговором. Вполне возможно, что смертельным.

Вот так, Павел Романович. Вот какие игры нынче в ходу. Вот как вершатся у нас государственные дела. Большого ума не надо. И даже не обязательно владеть хитростью. Как ни странно, даже сила решает не все. А что до мудрости… макиавелли и монтени нынче не в фаворе. Это время не для них.

Всякие прочие таланты, заслуги, наличие хотя бы намека на интеллект, кругозор, эрудиция, элементарная профессиональная пригодность — все подобные глупости давно списаны со счетов, это балласт, от которого нужно освободиться, чтобы стать этаким пузырем, свободно парящим в политических течениях и согласно с ними меняющим направление движения.

Павел Романович, конечно, не мальчик — знал, куда шел. Лучше многих знал, между прочим, что такое политика. И в интригах прошлых веков, да и нынешнего, был сведущ достаточно. Но вот что обидно — знания его оказались лишними. Ну не то чтобы совсем уж лишними, нет, конечно, в работе они весьма даже помогали, и без них он мало что смог бы сделать в своем Городе. Однако в той отвратительной, грязной войне, в которую он оказался втянутым совершенно незаметно для себя, все его знания, весь его теоретический опыт были бессильны.