Елена Арсеньева - Любимая девушка знахаря Страница 20

Алёна только собралась так сделать, как раздался характерный дзыньк, сообщающий о прибытии электронного послания в почтовый ящик пользователя. И то, что произошло потом, свидетельствует, сколь глубоко прав был Александр Сергеевич Пушкин, некогда сказавший: «Обычай – деспот меж людей». Штука в том, что точно с таким же звуком вваливалось электронное послание и в почтовый ящик Алёны Дмитриевой. Очевидно, звук вообще стандартный, вот наша героиня и отреагировала на стандартный сигнал стандартно – так, как привыкла действовать, так, как действовала обычно: кликнула появившееся внизу на панели экрана изображение заклеенного конвертика. И компьютер сделал то, что должен был сделать: открыл почтовую программу, которой пользовался Феич (к слову, у него такой же, как у Алёны, опять же стандартный, Outlook Express), а заодно открыл и само пришедшее письмо.

Давайте не будем забрасывать нашу героиню булыжниками или помидорами за некоторую неэтичность поведения. Ну кто на ее месте поступил бы иначе? Кто отвернулся бы от компьютера и не прочел бы письмо? Никто. В смысле все прочли бы. И Алёна прочла.

Письмо было следующего содержания:

«Хорошо, сукин внук, родственничек приблудный, черти бы тебя драли, мы с Зинкой посоветовались – и все же решились показать тебе рукопись Вассиана. Не пойму только, с чего ты взял, что такой умный, что разберешься, где там что, если мы не разобрались. Ни одного намека на это там нет, вообще никто про это никогда не говорил, и у тебя ничего нет, кроме бреда старухи, Маруськи пакостной. Да ладно, черт с тобой, пользуйся. Получается, ты сам спятил и других с ума свел. Спровадь своих чокнутых гостей, в первую очередь Читу, да часиков так в девять вечера загляни в сундук. Как видишь, мы все знаем, балда ты! Зиновий Лакушин».

Что рассказала бы Маруся Павлова, если бы захотела

Маруся и не заметила, как заблудилась. Узкая тропка, по которой она бежала так споро, как если бы впереди катился волшебный сказочный клубочек, петляла по лесу весьма прихотливо, и девушка не единожды похвалила себя за предусмотрительность, за то, что оделась по-походному. Иначе порвала бы свое платье до сущей лапотины. Ободренная солнечным днем и тем, что все так удачно получается, она бежала и бежала в глубь чащи, слишком занятая своими мечтами, чтобы примечать дорогу.

А мечты были смелы, мечты были опасны, Маруся это понимала, потому порой оглядывалась через плечо – мерещилось ей, будто кто-то идет следом... Но, конечно, шла по пятам одна только нечистая ее совесть, отягощенная грузом неистовых желаний и искушений. Золото, золото... А вдруг да посчастливится его отыскать? Здесь, в чаще, вдали от всяких могущих быть людских укоряющих глаз, она могла признаться себе, как смутила и совратила ее мысль о призрачном богатстве. О нет, даже смешно было подумать о победе какого-то там мирового пролетариата, о помощи несчастным голодающим неграм... Разве так уж сытно русским живется? У всех измученные лица, каждый над копейкою дрожит... Но и желания помогать ближним, соотечественникам не было у Маруси. Впрочем, даже незрелым умом своим она понимала, что в большой деревне под названием Нижний Новгород с золотом делать нечего, нужно подаваться куда-то в столицы, где есть возможность затеряться в огромной толпе не знающих тебя людей, начать иную жизнь, которая внешне не слишком будет отличаться от жизни прочих серых обывателей, но зато тайно...

Стоп. А что проку в тайне, размышляла с горечью Маруся. Что проку иметь двадцать пар фильдеперсовых чулок, если знаешь, что носить ты можешь только одни – нитяные? Что проку есть серебряными вилками со старинных фарфоровых тарелок, если знаешь, что тебя в любую минуту могут сослать на Соловки, как всех бывших нэпманов? Эх, жаль, опоздали Вассиан Хмуров и какой-то его неизвестный приятель, которому он верил, найти клад! Кабы лет на пять пораньше, когда еще оставалась хоть небольшая свобода дышать людям имущим! Теперь НЭПу конец... Впервые Маруся почувствовала, что жалеет о закрытии всех таких лакомых и дразнящих магазинов, игорных домов, ресторанчиков, которые раньше вызывали только зависть, и раздражение, и желание видеть их закрытыми. Оказывается, потому она так сильно злобствовала, что была подобна лисице из басни Крылова. У Маруси всегда была хорошая память, и ее ничуть не затруднило вспомнить сейчас искушения и мучения лисы:

Голодная кума Лиса залезла в сад;В нем винограду кисти рделись.У кумушки глаза и зубы разгорелись;А кисти сочные, как яхонты горят;Лишь то беда, висят они высоко:Отколь и как она к ним ни зайдет,Хоть видит око,Да зуб неймет.Пробившись попусту час целой,Пошла и говорит с досадою: «Ну, что ж!На взгляд-то он хорош,Да зелен – ягодки нет зрелой:Тотчас оскомину набьешь».

Да, глупо деньги иметь – но не быть в силах их потратить. То ли дело в буржуазных странах... Конечно, они загнивают и очень скоро вовсе загниют, но вот если бы там на какое-то время оказаться... пока хватит золота... можно было бы насладиться их красивой... пусть отвратительной и недостойной советского человека, но все же красивой, яркой, роскошной жизнью...

Ну да, а потом что? Потом возвращаться домой, к прежнему унылому существованию? Нет уж, если уехать, то чтобы не возвращаться. Кто знает, может, золота так много, что и на всю жизнь хватит...

Тут Маруся споткнулась о выворотень, протянувший свои иссохшие корни поперек пути, и очнулась от туманных, будоражащих мечтаний.

«Если бы в ячейке знали, что я так думаю, нипочем бы меня в комсомол не приняли, даже близко не подпустили бы», – подумала она, и впервые подобная мысль ее никак не раздражила, не напугала, а заставила просто пожать плечами. Да ну, подумаешь, комсомол, кому он вообще нужен, докука одна!

И все же она снова оглянулась с опаскою, как если бы кто-то мог подслушать ее немыслимые мечтания. Само собой, никого не обнаружила, зато увидела кое-что другое, например, то, что тропинка сзади куда-то подевалась. Посмотрела вперед – но ее не оказалось и там. Маруся стояла по колено в густой траве, нимало нигде не притоптанной, за исключением ее собственного, мятежно блуждающего, неуверенного следа. Девушка метнулась назад, какое-то время шла по своему следу, вне себя от страха, но скоро остановилась в нерешительности, озираясь и совершенно не представляя, куда идти. Вроде бы трава там, где она шла, должна быть примята, но она примята и в том направлении, и в другом... Куда идти? Солнце... солнце должно было передвинуться за это время с востока на запад, но Маруся никак не могла вспомнить, где оно находилось, когда она вошла в лес. Изо всех сил напряглась, представив деревенскую околицу, окраину леса, проклятущий аз, под который она так ошалело кинулась... Вдруг ей померещилось, будто что-то золотится впереди. И так приманчив, так загадочен и чудесен был тот блеск, что Маруся кинулась вперед, путаясь в траве, отшвыривая с пути сплетающиеся ветви... да и замерла, увидев невдалеке озеро, до краев полное расплавленного золота.

Рванулась вперед, готовая броситься туда, – и едва удержалась на краю лощины, затянутой золотистым туманом. Край резко уходил вниз, сквозь туман можно было различить вылезшие из земли корневища, кусты, потом туман сгущался и казался уже не золотым, а просто белесым.

Маруся постояла немножко, схватившись за сердце, которое чуть не выскочило из груди. Вот она, значит, какая, Золотая падь... вот они, обещанные мороки! Золото, золото... А на самом деле нет ничего, кроме обрыва да белесого марева.

«И что? И все?! – думала Маруся, чуть не плача. – Обманка, какая злая обманка!!!»

Нет, не все, поразмыслив, решила девушка через минуту. Вряд ли Вассиан Хмуров ушел бы, чтобы постоять на краю обрыва и посмотреть на призрачный блеск. За те годы, что он прожил тут, в Падежине, небось стаивал тут не раз, как и все прочие сельчане. Наверняка спускались они и в глубину оврага. Спускались, чтобы вернуться с пустыми руками и разнести по соседям легенду о мороках Золотой пади. Но ведь в последний раз Вассиан ушел и не вернулся. Ушел не один, а с каким-то человеком, которому верил. Может быть, тот знал о Золотой пади что-то другое, большее, чем знали прочие?

Может быть. Но как это узнать, как выяснить?

Да только одним путем – спуститься в овраг.

Маруся понимала – она зашла уже так далеко, что вернуться ни с чем будет сущей глупостью. Тем паче что она вообще-то не представляла, куда идти...

Для храбрости девушка куснула один раз хлеба и огурцом хрупнула. Запила глоточком воды и, зачем-то перекрестившись (ужасный, глупый предрассудок, конечно, но здесь, среди словно бы зачарованного леса, может, поможет и предрассудок, может, охранит, оградит от бед?), начала тихонько спускаться.

Земля уходила из-под ног, приходилось то и дело хвататься за траву и корни, торчащие из склона там и сям. Иногда, словно зубы какого-то древнего, полуистлевшего зверя, высовывались мшистые камни, на которых скользили грубые подошвы сапог. Маруся еле ползла вниз, с трудом различая путь, но совсем худо стало, когда над головой сгустился туман. Девушка вспомнила, как наблюдала иногда за птицами, летающими меж низких облаков. Порой они ныряли в белые пышные клубы, исчезали из глаз, а затем появлялись и сначала опускались к земле, словно их пригнетала некая тяжесть, и не тотчас потом взмывали в вышину. Теперь Маруся поняла, почему случалось такое: влажность напитывала их перья и отяжеляла. Вот и она вся словно бы погрузилась в облако, наполненное сыростью. Одежда стала тяжелой и влажной. Дышать было нечем, чудилось, легкие набухли водой. Посмотрела вверх, мучимая мыслью – не вернуться ли, но падь словно бы рассердилась на нее за нерешительность и сочла необходимым заманить в свои глубины: земля под ногами как бы потекла, Маруся взмахнула руками, пытаясь удержаться, но не смогла, шлепнулась на спину и несколько саженей прокатилась ногами вперед, задыхаясь от ужаса, – все время чудилось, что вниз ее тащит какое-то волглое чудище и вот-вот поглотит, вот-вот затянет в нутро свое!