Татьяна Устинова - Саквояж со светлым будущим Страница 23

А не посчитать ли нам, господа состоятельные кроты?

Ну что ж! Посчитаем!

Раз — он понятия не имел, что Маша в него влюблена.

Два — он думал, что она просто такой хороший работник и вообще толковая девушка, как называл всех тридцатилетних дам великий классик английской литературы Джон Голсуорси.

Три — он везде таскал ее за собой и был уверен, что Маша так восторженно на это соглашается просто потому, что ей нравятся работа и мир, который открывается перед ее глазами благодаря ему.

Четыре — он ходил с ней на балы и банкеты, и ему в голову не приходило, что окружающие могут относиться к ним как к «паре», и он неустанно осуществлял поиск новых девиц для личного пользования и знать не знал, что эти его поиски для нее мучительны, как самые изощренные пытки.

Пять — он считал ее ревность отчасти профессиональной, отчасти карьерной, ну, вроде того, что она боится, как бы не появился кто-то третий, кто вдруг оттеснит от нее шефа, и все. Все!

Вот сколько всего насчитали господа состоятельные кроты!

Маша Вепренцева не допустит, чтобы с ним летела «другая», и именно из своих карьерных соображений, так ему казалось.

Впрочем, люди всегда слышат не то, что им говорят, и видят не то, что им показывают, а то, что им удобнее или приятнее видеть или слышать!

Показывают, к примеру, бандитов. Да не тех, которые когда-то скакали по Шервудскому лесу, а вполне реальных, которые нынче скачут в «Лендкрузерах» между казино «Метелица» и казино «Голден Пэлэс». Показывают бандитов, а зрители видят чудесных молодых людей в чудесных автомобилях и в окружении чудесных красоток. Молодые люди любят детей и собак, родителей любят и жен, несправедливость мира приводит их в негодование, и благородная борьба парней за хорошую жизнь кажется как раз робингудовской, и в конце все плачут, потому что злые и продажные люди убивают их, светлых и благородных. И уже никто не слышит режиссера, который пытается объяснить собравшимся, что он имел в виду совсем не это, что он хотел продемонстрировать миру губительность насилия и беззакония, что вся внешняя красота жизни героев — это миф, блеф, утренний туман, а впереди только опустошение и гибель. Да и уверения эти кажутся по меньшей мере странными, и зрители как будто снисходительно похлопывают режиссера по плечу: ладно, ладно, мы все понимаем, не маленькие! Они же чудесные парни, особенно вот этот, который в следующем фильме уже играет Христа, и перевоплощение это загадочно, странно, немыслимо, но у кинематографа свои законы!

— Ну что? — спросил искуситель Родионов. — Звонить Юле или нет?

И Маша Вепренцева согласилась.

Конечно, звонить. Она не может остаться, и ей даже подумать страшно, что ее шеф полетит в командировку не с ней, а с подругой.

Она сдаст Лерку Юле — если та согласится, — купит билет Сильвестру, и как-нибудь все обойдется.

Только как?! Как?!

Беда пришла с той стороны, про которую Маша совсем забыла, и по сравнению с тем гадким телефонным звонком оказалась настоящей катастрофой, и тревога, которую невозможно было унять, накрыла ее с головой.

Она все думала: «Что мне теперь делать?» Маша думала так в метро, когда ехала на работу. Думала, когда варила кофе, думала, когда разговаривала с Родионовым.

«Что мне теперь делать?»

Да, да, сейчас она их спасет, обезопасит, а потом? Что они все станут делать потом, когда неизбежно придется возвращаться?!

Она останавливала себя, потому что точно знала, что все равно ничего не придумает, и начинала думать сначала, и это было мучительно и трудно.

В конце дня с извинениями, книксенами, приседаниями и лепетанием благодарственных слов она отвезла Леру на дачу Марковых, где ее приняла немного недоумевающая Юля, впрочем, вполне доброжелательная. Лерку тут же увели в дом, и она, как образцовый детсадовский ребенок, сразу пошла туда и даже оглянулась и помахала ладошкой, все еще пухлой, все еще младенческой, и Маша чуть не зарыдала, словно прощалась с ней навсегда.

Юля, удивившись еще больше, уверила ее, что с девочкой ничего не случится, и пригласила Машу на чашку чаю, и все это было так далеко от Машиной собственной жизни: устроенный и давно налаженный быт, ухоженный яблоневый сад, газоны, большая добродушная собака, которая, прислушиваясь к их разговору, задрала и смешно наставила одно ухо.

А на следующее утро они улетели в Киев — мрачный Родионов, похохатывающий Весник, подавленная Маша и ликующий Сильвестр Иевлев, которого взяли в «большое путешествие».

Если бы Маша Вепренцева знала, что ждет их в этом самом путешествии, она заперла бы своего сына на замок в квартире, где летом всегда было жарко, а зимой холодно.

Но она не знала и только десять раз повторила сыну, чтобы он «вел себя прилично»!

Комната оказалась огромной — зал, а не комната! — и в ней было как-то слишком «ампирно», как на ухо Маше заметил Родионов. Позолота на потолке, позолота на штофных обоях, на резных спинках стульев, на рамах внушительных картин. Ничего, кроме внушительности, картины не отображали, и художников, чьими фамилиями они были подписаны, Маша не знала.

Один попался смешной. Его звали Григорий Пробей-Голова.

Маша долго рассматривала его картину, прислушиваясь к голосам, которые то нарастали, то утихали у нее за спиной. Народу было много, и все сплошь — местные и столичные знаменитости. Картина висела на стене полукруглой веранды, примыкающей к залу.

Григорий же Пробей-Голова отобразил на своем полотне белостенную хату с подсолнухами и мальвами в палисаднике. На лавочке перед хатой стояли горшки и крынки, пузатые и вытянутые, покрытые чистыми марлицами и простоволосые, всякие. Картина Маше нравилась. Конечно, она была несколько… тяжеловата, но там было так много тягучего и теплого, как мед, солнца, так осязаемо была нагрета лавочка, так весело побелена хата, так живописны подсолнухи и мальвы, что в нее хотелось нырнуть. Сидеть на теплой лавочке, свесив босые пыльные ноги, жмуриться, слушать гудение пчел над ухом, лениво отмахиваться от мух, лузгать семечки, выковыривая их из улыбающейся подсолнуховой морды. И больше ничего, ну ничего не надо!…

— Да в том-то и дело, что я не знаю, — послышался вдруг громкий шепот. Маша посмотрела в сторону резной двери, возле которой висела сказочная картина. Шепот доносился оттуда. — Понятия не имею. Когда ее представляли, я не расслышала, но, по-моему, это прислуга. Да не знаю я!… Вот как теперь быть?! За общий стол ее сажать или нет?… Лидочка, как бы узнать, а? И главное, у него не спросишь, он же писатель, вдруг обидится!

Маша Вепренцева, сообразив, что речь идет о ней и именно про нее не знают — «прислуга» она или нет, покраснела до ушей, до корней волос. Картина с ухмыляющимся подсолнухом была забыта. Кровь вдруг с шумом ударила в барабанные перепонки, как морской прибой. Она и не знала, что кровь может так шуметь!

Нужно найти Сильвестра и уйти в свою комнату. Она не станет ничего объяснять, она быстро уйдет, и все.

Маша пощупала руками щеки. Шепот за дверью все продолжался, и ей хотелось дослушать из каких-то мазохистских, уничижительных соображений, но дослушать ей не дали.

— Как вам картина? — спросили за спиной, и Маша быстро обернулась. Позади нее стояла Катерина Дмитриевна Кольцова, жена олигарха и губернатора, и, говорят, даже будущего кандидата в российские президенты, которого Маша еще не видела. Про олигарха, как и кандидата в украинские президенты Головко, гостям было сказано, что «они заняты и будут только к ужину».

— По мне, так слишком много краски. А вам как?

— Мне нравится, — сказала Маша быстро. — Извините меня, Катерина Дмитриевна. Я должна найти своего сына.

— А что его искать? Ваш сын на лужайке за домом гоняет мяч вместе с нашим сыном, — безмятежно ответствовала Катерина. — Они там морс пьют. Я сама видела, как его понесли. Хотела побежать и тоже выпить, такая жара! А здесь почему-то одно спиртное.

И она кивнула в «зал», где, как в большом аквариуме, неторопливо плавали гости. От рыб они отличались тем, что еще разговаривали, шептались, смеялись, пожимали плечами и закатывали глаза.

«Нужно быстро изобрести какой-то предлог, чтобы уйти, — сказала себе Маша. — Сейчас же, ну!»

— Хотя подсолнухи хороши, — как ни в чем не бывало продолжала жена олигарха, — особенно вон тот, здоровый. Аркадий Воздвиженский ваш муж?

— Нет, — резко ответила Маша. — Он мой начальник.

— Да ну? — удивилась жена олигарха. — А похож на мужа.

Спрашивать было нельзя, но Маша — черт тебя подери, Маша! — все-таки спросила:

— Почему на мужа?

Катерина Кольцова очертила в воздухе неопределенный круг бокалом, который держала в руке:

— Не знаю. Он все время смотрит в вашу сторону и делает бровями вот так. — Она показала, как Воздвиженский «делает бровями». — Мой тоже всегда так делает, когда на приемах не знает, чем заняться. Мы называем это «невещественные знаки». Это из Гончарова, помните?