Владимир Зарев - Гончая. Гончая против Гончей Страница 23

— Я из-за вас лишился сна, товарищ полковник. Если так будет продолжаться, я потеряю клиентуру.

— Вам позвонил доцент-историк? — любезно осведомился я.

— Позвонил, но у него нет машины, и уроки сына выйдут мне боком.

— Наука подобна дорогим автомобилям. Она требует жертв. Так вы припомнили что-то, пока не спали по ночам?

Дядя Илия задумчиво погладил галстук из тонкой кожи.

— Я уверен в одном… Искренов боялся Покера.

— Неужели? Они же были друзьями!

— Покер пронюхал что-то важное об Искренове. Как-то они заехали ко мне в гости, мы сидели в гостиной и смотрели видео. Я их угостил шоу-программой с участием Лепы Брены. Она мне очень нравится, товарищ Евтимов: у нее есть голос, ноги и прочие там причиндалы. Искренов привез две бутылки евксиноградского вина. Мы попивали его, но кончилась закуска. Я побежал на кухню за арахисом и проваландался там минут десять, потому что Покер попросил сделать кофе. Когда я вернулся, пленка кончилась, а они шептались. Если бы я услышал, что они кричат, то не обратил бы внимания — они часто ругались. Но этот шепот меня насторожил, в нем было что-то таинственное. Дверь осталась приоткрытой, но только я навострил уши, как Покер замолчал… Потом заговорил Искренов: «Ты что, угрожаешь? Или, может, предлагаешь поиграть в «казаки-разбойники», устроить друг за другом слежку? Только я не желаю с тобой ничего делить. Никому до сих пор не удавалось запугать Искренова… имей в виду, я раздавлю тебя, как тлю». Они упоминали и о каком-то Пранге…

— Эта информация важна, — похвалил я его. — Откуда, по-вашему, Покер мог узнать об этом «чём-то таинственном»?

— Думаю, от Анелии Искреновой, он же был ее хахалем.

— Логично, хотя нынешние возлюбленные не слишком откровенны. Постарайтесь ответить точно: когда Искренов и Безинский шептались у вас?

— За несколько дней до того, как Покер покончил с собой, — ответил не колеблясь дядя Илия. — Я помню, потому что Искренов прикатил на «BMW» — он хотел поменять свечи.

Как и Чешмеджиева, меня тоже в последнее время мучила бессонница. Я был не в форме, чувствовал себя жалким и грязным, рубашка прилипала к спине, даже ладони были влажными. И все-таки я замолк на мгновение, пытаясь создать иллюзию многозначительного молчания. Я добрался до проклятого вопроса, который не давал мне покоя.

— Чешмеджиев, с кем вы встречались тринадцатого февраля сего года? Я пособлю вам… это был день, когда Безинский покончил с собой.

Легкая тень пробежала по лицу бай Илии, но он быстро овладел собой — по крайней мере мне так показалось.

— Мне трудно восстановить в памяти то, что произошло пять месяцев назад. Если бы я вам задал такой неожиданный вопрос, вы бы тоже опешили. Пардон, но я должен подумать.

— Вам хватит одной бессонной недели?

— Сердечно благодарю вас, товарищ полковник… Правда, я туго соображаю, но иногда делаю это хорошо.

— Именно на это я и рассчитываю, — улыбнулся я понимающе и подписал ему повестку.

Ваша доброта по отношению ко мне так же поразительна, как и моя искренность. Я уже осознал, что это и есть форма высоконравственного диалога, помогающего спасительно осветить мою омраченную душу. Я не жду от вас ни оправдания, ни сочувствия, а только соучастия, или, выражаясь более точно… присутствия. Позволяя мне до конца выговориться, вы делаете меня совершенным. Жизнь — иллюзия, а слова — совершенство, потому что они каким-то загадочным образом поддерживают и оттачивают эту иллюзию, продлевают мгновение и осмысливают его. Произнесенные слова — единственное оправдание человеческого существования и, возможно, разума вообще!

В душе я опасаюсь лишь одного: что мои исповеди могут превратиться в досадную привычку. Привычки, на мой взгляд, порочны по той простой причине, что они отнимают у нас свободу. Именно в этом и заключается смысл молитвы, гражданин следователь. Принуждая человека молиться каждый божий день, церковный канон, в сущности, лишает смысла саму молитву, поскольку вызубренный и многократно воспроизводимый текст утрачивает свое содержание; но в то же время у человека вырабатывается привычка молиться, а стало быть, растет боязнь согрешить.

Извините, гражданин Евтимов, что я снова увлекся. Я пустился в праздные рассуждения, а вчера произошло роковое событие в моей жизни. Зная о том, что я в тюрьме, моя супруга решила вернуть мне свободу! Но тут кроется парадокс, благодаря которому я якобы освобожден от необходимости делать выбор. Сам факт, что решение принято другим и я не могу его изменить, казалось бы, должен меня утешить. Но почему это не так? Наверное, потому, что я, лишившись права на сопротивление, лишаюсь контакта даже с собственным несчастьем. Слово «несчастье» громкое. Я не люблю его.

Вам непонятно? Вы правы, мне следовало бы пояснить то обстоятельство, которое вызвало во мне прилив эмоций. Вчера я получил письмо — таинственный листок, сложенный вчетверо, в обычном, без марки, конверте. Написала письмо моя супруга, Анелия Искренова — мне хорошо знаком ее филигранный, как у романтичной гимназистки, почерк. Красивый почерк и красивое белье — самое чистое, что осталось у Анелии. Я понимаю, что мое сравнение звучит грубо, зато оно точное. Я испугался, гражданин Евтимов: эпистолярный жанр — по-моему, пошлая разновидность монолога. Я боялся, что в письме кроется сочувствие; опасался, что содержащиеся в нем слова означают милостивое прощение. «Ты провинился, но я буду с тобой навсегда. Целую тебя. По вечерам я не подхожу к телевизору, а утешаю детей. В воскресенье передам тебе твои любимые блинчики». Я бы с трудом вынес столь мучительный упрек: порой верность унижает нас, подобно чужому невежеству. «Неужели я настолько жалок и незначителен, — подумал я, — что до конца жизни должен зависеть от чьего-то милосердия и навязчивой доброты, которая бессмысленна и нематериальна, как красивое воспоминание, и которая будет только усиливать мое чувство вины?»

Я оставил конверт нераспечатанным на столе, побродил среди серых стен, затем стал смотреть через решетку на улицу. Воздух казался теплым и прозрачным, а зелень в палисаднике — по-прежнему сочной, но уже чуть усталой; впрочем, надежда грядущей смерти сохраняет природу. В густой тени от стены напротив, как в заводи, купались воробушки. Я был грустный и сентиментальный. Не знаю почему, но я вылил на лицо целую пригоршню одеколона. Я почувствовал, что готов прослезиться: я был бессилен что-либо для себя сделать, но мне и нечего было терять. Я вскрыл конверт…

Слава богу! Анелия нежно и лаконично сообщала о своем решении развестись. Я представил ее себе — с гримом на лице, с плотно поджатыми губами, сидящую перед ночником и старательно выписывающую буквы. «Знаю, что слова мои жестоки, но я осталась одна, я беспомощна и должна спасать детей! Уже два месяца Марианна (так зовут нашу дочь) не посещает лекций, а Кирилл (это наш сын) каждый вечер плачет. В доме тихо и страшно, словно в нем мертвец. Ты, Искренов, мертв (она уже давно называет меня по фамилии), даже воспоминания о тебе — мертвая пустота, они приносят только несчастье. Ты живой труп. Неделю назад я обратилась к адвокату, дело будет длиться недолго; желание детей освободиться от преступного отца — святое их право. Иногда вспоминаю о тебе с теплотой; если можешь, думай обо мне так же. Наша жизнь была фальшивой и путаной, пусть же наше расставание будет легким, без обид. Прощай. Анелия».

Наверное, вас поражает моя завидная память. Но я потратил три часа, чтобы добраться до истинного смысла письма, и в то же время десять минут, чтобы выучить его наизусть. Сознаюсь, я испытал растерянность и тревожные сомнения. Я получил письменный документ, который меня спасал от растущих, как лавина, угрызений совести. Своим последним «прощай» Анелия делала меня невиновным, мудрым и добрым. Она дарила мне возможность ее простить, а следовательно, простить самого себя. А человек, способный простить собственное преступление, по-настоящему свободен!

Вас раздражает, что я злоупотребляю словом «свобода». Нет, гражданин Евтимов, для меня это не праздное понятие, не мазохистский лозунг, которым мы порой впустую размахиваем на площади, тем самым восхваляя человеческое рабство. Для меня понятие «свобода» — бесценная часть моей жизни и той философии, в которую я вмуровал свое достоинство.

Итак, моя супруга фактически меня освобождала, но я, не боясь повториться, задаю себе вопрос: «Почему же я тогда так явственно ощутил липкий страх, какую-то почти физическую боязнь?» Я предполагал, что Анелия, скорее всего, меня бросит, что попытается спасти свое честное, незапятнанное имя и хотя бы часть имущества, которое в противном случае будет конфисковано государством. Она называет меня «преступным отцом»; но неужели она была слепой все эти годы? Моя бывшая жена тоже покупала из Корекома, она настояла, чтобы мы поменяли «ладу» на серебристый «BMW»; ее массажистки пили исключительно коньяк «Метакса»… Впрочем, не хочу вас утомлять мелочами. Если она разводится с мошенником Искреновым, то становится жертвой собственного неведения. Тогда государство обязано позаботиться о ней и ее детях, оставить ей крохи тех благ, которыми ее окружил безнравственный муж. Не думайте, что я болезненно воспринимаю свои слова: цинизм всегда мною руководил, а чужой цинизм всегда меня забавлял.