Владимир Зарев - Гончая. Гончая против Гончей Страница 24

Но в этом письме есть нечто, что не под силу моему бедному воображению. Восклицая, как древний полководец: «Жребий брошен!», Анелия подло впутывает и детей. Она мечтает испытать удовлетворение, когда дети откажутся от собственного отца. Разумеется, она их спасает благодаря своей инициативе развестись и благодаря изощренному способу объявить меня «живым трупом», чем-то существующим и в то же время нереальным и безмолвным, как трава. Таким образом, я буду наказан, но самое главное — я должен буду гордиться ее подвигом, готовностью бросить меня. Она бы хотела, чтоб я испытывал тихую радость перед перспективой потерять все, и даже свое законное право быть отцом.

Возможно, мой сын и плачет по вечерам; вполне вероятно, что моя дочь уже два месяца не посещает лекций; я представляю себе их стыд и позор, который обрекает невиновного на страдания… Но я убежден, гражданин следователь, что они ждут меня, что, перенеся великое горе, они будут терпеливо меня ждать десять, пятнадцать лет, а может, и больше. Потому что по воле неведомых нравственных законов боль не только отвращает их от меня, но и сближает со мной! Сейчас они сознают, что я беспомощен и беззащитен, что нуждаюсь в их сострадании и заступничестве. Сыновья, как правило, пекутся о пропащих отцах-алкоголиках, а дочери радеют о здоровье матерей, бывших проституток. Пережитый позор взывает к нашей нравственности, и мы избавляемся от него благодаря человеколюбию; зло позволяет распознать в жизни добро. Вы — опытный следователь и психолог, и я надеюсь, что вы оцените мое прозрение.

Я умышленно не процитировал раньше заключительную фразу из письма моей благодетельной супруги, обозначенную в самом углу претенциозным «P. S.»: «Прошу тебя, уведоми Марианну и Кирилла, что ты сознательно и добровольно отказываешься от них. Только так ты их спасешь!» Руководствуясь эгоистическими соображениями, торопясь спасти дачу и машину, эту полусгнившую консервную банку, она способна лишить детей ожидания, чувства стыда за тот позор, из-за которого они не только окажутся перед лицом неразрешимых жизненных проблем, но и духовно возмужают, познают через прощение греха истинное благородство.

Вчера, гражданин следователь, я впервые ощутил всю мерзость тюрьмы с ее железными решетками, которые связывают нас не только физически, но и морально с несвободой. Я не могу сопротивляться, а следовательно — быть нравственным. И все равно у меня есть способ сохранить себя как свободную личность: я не буду писать ответ, короткий, бесстрастный и подтверждающий мой отказ от отцовства. Я не желаю отнимать у детей право выбора, пусть они сами выбирают — или меня, с позором и очищающими душу страданиями, или свою мать, со спасенной дачей и ржавой машиной! Им будет трудно и, думаю, страшно…

Вы меня удивляете, гражданин следователь: всегда вы возвращаетесь в нашем разговоре к фактам, которые вам известны и которые я давно признал. Ваше трудолюбие меня вдохновляет, но порой и беспокоит — оно позволяет мне часто с вами встречаться и в то же время заставляет вспоминать кое-какие подробности, мельчайшие детали, которые я пропустил из-за небрежности или из-за антипатии к вашему юному коллеге Карапетрову. Мне действительно хочется вам помочь; но я начинаю понимать, что вам не нужны мои показания, что они вам безынтересны по той простой причине, что дела о ПО «Явор», несмотря на ваше похвальное упорство, уже не существует. Оно закончилось не в мою пользу. Тогда зачем вы меня допрашиваете с усердием архивариуса? Вы деликатно молчите… Вы делаете свое дело? Выискиваете в материалах нюансы, которые и без вашего теперешнего участия дают суду полное основание влепить мне не меньше пятнадцати лет?

Извините меня за наглость, но я уже несколько дней жажду кое-чем с вами поделиться. Хотя я всю жизнь занимался древесными материалами и мебелью, я человек наблюдательный. Вы же — человек, в котором доминирует стремление все упорядочивать. Я чувствую, как вы ежечасно меня подгоняете по своему образцу, как мысленно раскладываете меня по полочкам и приклеиваете ярлыки. Но не забываете ли вы меня таким образом? Как вы составите обо мне целостное представление, если исподволь члените меня, то и дело взвешиваете на весах вашей кристально чистой совести? Не скрывая и не отрицая своей сущности преступника, я стараюсь представить вам Искренова; но вы, погрузившись в собственное молчание, прощупываете буквально каждую букву моего имени, выхолащиваете из моих душевных терзаний логику и разум. Разум и духовность — близкие понятия, гражданин Евтимов. Животное лишено духовности, а его конкретные представления о мире примитивны; животному неведома ложь, как неведома ему и правда! Не обижайтесь, но вы действительно мне напоминаете архивариуса, который так хорошо помнит, где лежат все бумаги, что постоянно их теряет. Соберите меня воедино, гражданин следователь, и тогда вы меня опознаете…

Вы предлагаете мне кофе? Я с удовольствием его выпью. Мне в камере не хватает этого безвредного напитка с его тонким привкусом и загадочным цветом; кофе тоже вселяет в меня надежду — снова встретиться с вами. К кофе привыкаешь, как к домашним тапочкам, он ассоциируется с уютом и стабильностью. Мне принесут двойной кофе? Большое спасибо. Это действительно прекрасный повод прекратить неприятный для вас разговор и простить мне мою невоспитанность.

Прежде чем я постараюсь ответить на ваш конкретный вопрос, позвольте рассказать кое-что о себе. Я настойчив и ищу во всем цельность; я мучительно пытаюсь овладеть вашим сознанием и представить вам Искренова с его духовной мощью. Только не обвиняйте меня снова в самовлюбленности — меня можно упрекнуть лишь в жажде совершенства. Вы не будете против, если я вам предложу сигарету? Моя бывшая секретарша принесла мне три блока «Мальборо»… сегодня я богат.

С Анелией я познакомился, когда учился на четвертом курсе. Я уже заканчивал филфак, а она только поступила на отделение французской филологии. Нас связывали не иностранные языки, мы представляли миниатюрную модель Вавилонской башни. Анелия слыла хорошенькой, но я был красавцем, она одевалась элегантно, а я — подчеркнуто небрежно. Ее отец был высокопоставленным чиновником (в прошлом и в настоящем), мой же выращивал черешню в Кюстендильском округе. Противопоставление — самый элементарный способ не только охарактеризовать вещи в общих чертах, но и связать их.

И все же, что именно привлекало меня в Анелии, какие ее достоинства погубили мою мужскую свободу и превратили меня в послушного, безмолвного раба? От нее исходила какая-то буржуазная изысканность и скрытая порочность, хотя она и была невинна. Такое сочетание светлого и темного, минутной сентиментальности и непроявленного цинизма сбивает с толку несведущих мужчин. Оно настолько притягательно, что завладевает всем их существом, делает чувства целенаправленными до предела. К тому же я был типичным провинциалом.

Мы познакомились у моего коллеги, после чего я пригласил ее в ресторан и, как это бывает в дешевых бульварных романах, нечаянно облился там вином. Я краснел, терялся перед официантом и думал, достаточно ли у меня денег в кармане. Я сносно танцевал модную в то время румбу, но из-за винного пятна на рубашке не осмеливался пригласить Анелию. Я проводил ее до дому; потом, покупая ей цветы, не один месяц отказывался от ужина в студенческой столовой. Я был, наверное, смешным и жалким; но молодость — самое яркое свидетельство человеческой глупости. Моя застенчивость привлекала Анелию с ее романтичностью и в то же время чем-то раздражала. Я мечтал, что буду работать ради этой женщины, что окружу ее заботами и вниманием, создам ей роскошную жизнь, которая ей пойдет, как норковое манто…

Именно той мрачной осенью ее отец узнал о наших встречах. Как-то вечером он подстерег меня в фойе, при выходе, где между нами произошел суровый разговор. Номенклатурный работник оказался посредственным во всех отношениях человеком, с посредственным образованием, самодовольным и одновременно трусоватым. Он властвовал над деньгами, но то были чужие деньги. Он не торопясь объяснил, что я не пара его дочери; очень любезно, почти ласково назвал меня мошенником и кюстендильским пройдохой; заявил, что моя цель — софийская прописка, их квартира на улице Шипки и его собственный «рено-дофин», о котором я даже не подозревал. Я навсегда с ним распрощался: просто мы разошлись, не успев повстречаться…

Чувствуя отчаяние и злобу, я на следующий же день предложил Анелии пожениться, и она неожиданно согласилась. Мне казалось романтичным расписаться в загсе при двух свидетелях, а после прокутить всю стипендию в ресторанчике «Дикие петухи». Мы это осуществили в хмурый, дождливый день, а потом, в подвале (я попросил своего соквартиранта исчезнуть), она долго искала, где бы повесить свое новое пальто. Здесь царили самая настоящая нищета и грязь. Мы решили, что она будет жить у своих родителей, и встречались тайком дважды в неделю. Анелия вела себя благосклонно, пока не поняла, что у нее будет ребенок. Она впала в панику, с ней впервые случился нервный криз; она догадалась о беременности слишком поздно, и аборт был невозможен.