Хеннинг Манкелль - Перед заморозками Страница 24

— Ты не должна на это смотреть, — кричал он. — Езжай домой. Ты не должна на это смотреть!

Он захлопнул дверь. От ужаса Линду трясло. Она взобралась по откосу, порвав брюки. Отец шел позади. Они почти бежали, пока не добрались до большой протоптанной тропинки.

— Да что ж это такое, — непрерывно бормотал отец, — да что ж это такое…

Он позвонил в полицию и затребовал, и немедленно, большой наряд. Она заметила, что он пользуется специальными кодовыми словами, как всегда, когда хочет избежать внимания журналистов и прочих; любопытных, постоянно прослушивающих полицейскую радиосвязь. Они вернулись на стоянку и стали ждать. Первые сирены послышались через четырнадцать минут. За эти минуты оба не сказали друг другу ни слова. Линда вся тряслась и старалась держаться поближе к отцу, но он все время отворачивался и отходил в сторону. Она ничего не могла понять. Потом в сердце ледяной змеей стал вползать страх за Анну. Есть какая-то связь, думала она в отчаянии. И одна уже мертва, и тело ее изрублено в куски… Она присела на корточки — внезапно сильно закружилась голова. Отец поглядел на нее и подошел поближе. Она заставила себя встать и покачала головой — ничего страшного, секундная слабость, уже прошло.

Теперь уже она отвернулась от него, пытаясь собраться с мыслями. Держи голову ясной, приказывала она себе, рассуждай медленно, четко, но прежде всего — ясно! Это заклинание им постоянно повторяли в училище. В любой ситуации, безразлично, идет ли речь о том, чтобы утихомирить пьяных драчунов или удержать отчаявшегося человека от самоубийства, это правило всегда надо помнить. Держать голову ясной. Полицейский, не умеющий рассуждать ясно, — плохой полицейский. Она написала это на двух кусках картона и повесила в ванной и над кроватью. Этого требовала от нее профессия, а сегодня эти слова в буквальном смысле начертаны на стене — рассуждай ясно! Никакой ясности в голове ее не было, все заслоняла жуткая картина отрубленной головы и молитвенно сложенных отрубленных рук. Но еще хуже был тот страх, что накатывался на нее беззвучным черным потоком, который вот-вот захлестнет все ее существо, — что с Анной? Перед глазами всплывали картины, которые она не могла отогнать: голова Анны, руки Анны, голова Иоанна Крестителя и руки Анны, ее собственная голова и руки Биргитты Медберг.

Снова начался дождь. Она подбежала к отцу и изо всех сил дернула его за куртку:

— Теперь ты понимаешь, что с Анной тоже могло что-то случиться?

Он крепко схватил ее за плечи:

— Успокойся. Это Биргитта Медберг, там, в хижине. Это не Анна.

— Анна написала в дневнике, что она знает Биргитту Медберг. И Анна тоже пропала. Неужели ты не понимаешь?

— Прежде всего успокойся.

И она успокоилась. Вернее сказать, ее словно парализовало, парализованные всегда спокойны. Вой сирен все приближался, и вот уже на стоянке, одна за другой, с ходу тормозили полицейские машины. Вновь прибывшие быстро натянули непромокаемые куртки и брюки — неужели они всегда возят все это барахло в багажнике? — сунули ноги в сапоги и окружили отца. Линда оказалась вне этого круга, но когда и она протиснулась вперед, никто не возражал. Единственный, кто ей кивнул, был Мартинссон. Она поняла, что только сейчас, в этот дождливый день, на автомобильной стоянке у замка Раннесхольм, она перерезала пуповину, соединявшую ее с полицейским училищем, — и присоединилась к двинувшемуся в лес каравану. Она уловила папину значимость и в то же время его раздражение, когда он потребовал поставить заграждение вокруг всей стоянки, чтобы не пускать зевак. Он так и сказал — не любопытных, а зевак, характеризуя этим некий человеческий тип.

Она шла позади всех — последнее звено этой длинной цепочки. Когда шедший впереди нее техник-криминалист обронил штатив лампы, она подняла его и несла дальше.

Она все время думала об Анне и ощущала пульсирующие толчки страха. Нет, держать голову ясной она пока не могла. Но она понимала, что сейчас ее место — здесь, в этой цепи. Поймут же они наконец, и даже ее упрямый отец поймет, что все это касается не только Биргитты Медберг, но и в не меньшей степени ее подруги Анны.

Она смотрела, как они работают. День постепенно клонился к вечеру, начало смеркаться, потом стало совсем темно. Дождь то прекращался, то начинался снова, земля была мокрая, снопы света от привезенных прожекторов плясали по откосам оврага. Линда старалась никому не мешать и ступала только след в след. Иногда их взгляды, ее и отца, встречались, но он как будто смотрел сквозь нее. Рядом с ним все время была Анн-Бритт Хёглунд. Линда иногда встречала ее после возвращения в Истад, но та ей никогда не нравилась, у нее все время было чувство, что отцу следует ее остерегаться. Анн-Бритт еле поздоровалась с ней, и Линда подумала, что работать рядом с ней будет нелегко. Если ей, конечно, вообще придется с ней работать. Анн-Бритт была следователем, Линда — аспирантом, еще даже и не приступившим к службе. Ей еще не один год отираться среди уличной шпаны, прежде чем можно будет рассчитывать на какую-то специализацию.

Она внимательно смотрела за работой. Они умудрялись сохранять порядок, дисциплину и тщательность на самой грани хаоса. Иногда кто-то начинал кричать, главным образом озлобленный Нюберг, он клял на чем свет стоит всех и каждого — за то, что не смотрят, куда ноги ставят. После трех часов работы голову и руки вынесли из хижины в запаянных пластиковых пакетах. Все замерли и только следили, как зловещий груз несут к машине. Сквозь толстый пластик все равно угадывались контуры рук и головы Биргитты Медберг.

Потом, словно очнувшись, все снова принялись за работу. Нюберг со своими помощниками ползал по земле, кто-то спиливал ветки и молодую поросль, кто-то возился с забарахлившим вдруг генератором, все время звонили телефоны, и посреди всей этой суеты стоял ее отец, совершенно неподвижно, как будто связанный невидимой веревкой. Линде стало его жалко. Мало того, что он совершенно одинок, он еще должен все время отвечать на непрерывные вопросы, и к тому же на нем лежит ответственность за правильно проведенный осмотр места преступления. Сомневающийся канатоходец, подумала Линда. Именно так я его и вижу — сомневающийся полицейский канатоходец, которому надо похудеть и вылечиться от одиночества.

Он заметил ее, когда было уже совсем поздно. Закончив говорить по телефону, он повернулся к Нюбергу, державшему в руках какой-то предмет так, чтобы на него падал свет от прожектора, окруженного сверкающим вихрем насекомых, то и дело падающих замертво. Линда сделал шаг вперед, чтобы лучше видеть. Нюберг протянул отцу пару пластиковых перчаток, и тот с видимым трудом натянул их на свои огромные руки.

— Что это? — спросил он.

— Ты мог бы и сам увидеть, что это Библия, если, конечно, не совсем ослеп.

Отец пропустил мимо ушей грубость этого озлобленного лысоватого дядьки.

— Библия! — продолжил Нюберг. — Лежала на полу, рядом с руками. Кровавые отпечатки пальцев. Но это могут быть и не ее отпечатки.

— Преступника?

— Очень может быть. Все может быть. Вся эта хибара прямо сочится кровью. Жуткое зрелище. Тот, кто это сделал, должен быть весь в крови.

— Никакого оружия, топора, какой-нибудь железяки?

— Ничего. Но Библия, даже если и без этих кровавых пятен… довольно странно.

Линда подошла еще на шаг. Отец надел очки.

— «Откровение Иоанна Богослова».

— Я плохо знаю Библию. Говори, что здесь странного.

Нюберг поморщился, но перепалку затевать не стал.

— А кто знает Библию хорошо? Но Апокалипсис — важная глава, или как это правильно назвать…

Он бросил быстрый взгляд на Линду:

— Может быть, ты знаешь? Что там в Библии — главы?

Линда вздрогнула от неожиданности.

— Понятия не имею.

— Вот видишь, и молодежь не знает. Но как ни называй, кто-то сидел и писал между строк. Видишь?

Он ткнул пальцем в книгу. Курт Валландер поднес Библию к глазам:

— Какая-то серая муть.

Нюберг подозвал техника по фамилии Русен. Тот подошел, тяжело ступая по грязи. Комбинезон его был до груди перепачкан в глине. Он достал из кармана лупу.

Курт Валландер сделал еще одну попытку:

— Что-то тут написано между строк. Что?

— Я сумел прочесть только две строчки, — сказал Нюберг. — Такое впечатление, что писавший не удовлетворен прочитанным. Похоже, кто-то решил подправить Божье слово.

— Какое еще «Божье слово»? Ты не мог бы выражаться понятнее?

— Всю жизнь считал, что Библия — Божье слово. Как мне еще выражаться? Но это очень и очень интересно — кто-то сидит и подправляет библейские тексты. Станет обычный человек этим заниматься? Если он более или менее в своем уме?

— То есть сумасшедший… А как ты считаешь, эта хижина — жилье или просто укрытие?