Джорджо Щербаненко - Венера без лицензии Страница 24

Она и сама склонялась к такому решению, но обсуждать это с грязным педерастом ей было противно. И потом, шахматы (она уже лет десять не играла) напомнили ей школьные годы, шарканье монахинь по огромным классным комнатам, нескончаемые мессы в холодной церкви темным зимним утром, когда в душе боролись уходящий сон и просыпающийся голод, унылые часы досуга под шорох дождя по стеклам, состязания в искусстве декламации, вышивки, игры в шашки или шахматы, ведь из них делали культурных, подкованных монашек. На фоне этих воспоминаний единственным достойным внимания предметом в этой вонючей яме показалось абстрактное геометрическое тело с деревянными колесиками – почти символ.

– А я думаю, белые должны пойти именно пешкой.

Она обращалась не к нему, а как бы к самой себе или к подруге по монастырской школе, той, что находилась далеко от этого места, и от этого времени, и от этой Мауриллы, которая торопится прикрыть свою плоть, но путается в крючках бюстгальтера и, кажется, так никогда его и не застегнет.

– Но черная ладья возьмет ее, и тогда белым шах, – возразил он (во взгляде его промелькнуло: вот уж никогда бы не подумал, что шлюхи могут интересоваться шахматами).

– Вряд ли, – отозвалась она, слушая, как дождь барабанит по крыше красивого... да нет, не красивого, а скорее, благообразного здания монастырской школы; как досадно, что она не может припомнить подруг, с кем играла в шахматы – ни лиц, ни голосов, ничего... – ведь стон...

– Слон не спасет короля от шаха, – с жаром перебил он (даже в том, как он увлечен этой интеллектуальной игрой, есть что-то порочное).

– А я не это имела в виду, – сухо ответила она. – По-моему, надо пойти слоном на f8, а пешкой – на g7, тогда для ладьи она будет недоступна.

К счастью ли, к несчастью, Маурилла справилась с лифчиком, подошла, чуть не облокотилась на нее потным горячим телом, которому вечно недостает близости, защиты, уверенности в том, что его не забудут, не бросят; тогда нежный шелест дождя в монастырском саду сразу оборвался, и Альберта многозначительно взглянула на это млекопитающее, возомнившее себя Бог знает кем.

– Ах да, деньги! – сказал он без улыбки. – Я сейчас вернусь, а потом подумаю, правы ли вы с этим слоном. Вообще-то любопытная идея.

Он вышел, а ею вдруг овладел чисто инстинктивный порыв – взять маленькую штучку, состоящую из двух колесиков и стерженька, – да-да, чисто инстинктивный, хотя умом она сознавала, что это такое: в этих колесиках пленка с отвратительными фотографиями двух незадачливых ню, причем она, пожалуй, более незадачлива, чем Маурилла, которая так толком и не поняла, никогда не поймет, что же, в сущности, с нею произошло... И взяла.

– Вот, тридцать вам... – Молодой человек появился на пороге, взгляд у него был несколько отрешенный – свидетельство того, что он все еще пребывает в мире шахмат; в руках он держал два конверта с обещанным гонораром (надо же, в конвертики разложил – какие манеры!), один протянул ей, а другой Маурилле: – И тридцать вам. – Провожая их до двери, он добавил: – Если вы окажетесь правы со слоном, то я вас от души поздравляю: я целое утро бился над этой задачей, и все впустую.

Он даже чересчур поспешно закрыл за ними дверь, вернулся в комнату и, закурив, стал глядеть на доску. Итак, первый ход е7 – е8, и пешка превращается в ферзя. Но черная ладья тут же берет ферзя. И вот тут-то слон с аЗ идет на f8; он поставил слона на f8 и сразу понял, что девушка права: ладья объявляет шах белому королю, но уже через два хода ее забирает слон, и черные уже никак не могут помешать превращению второй белой пешки в ферзя, таким образом, белые выигрывают партию.

В общем довольный, правда слегка раздосадованный тем, что «какая-то...» разбирается в шахматах лучше его, он взял «Минокс», лежащий рядом с шахматной доской, и поискал глазами кассету.

Но ее не было, ни возле доски, ни в коробке с остальными фигурами. Долго искать он не стал, поскольку был умен и сразу все понял. Бежать вдогонку за девицами было уже бессмысленно: он просидел над заковыристой партией минут десять, эта грязная шлюха задурила ему голову шахматами и обвела вокруг пальца.

Он никогда не потел, ни в какую жару, а тут почувствовал, что покрывается испариной. Стал медленно, задумчиво (если этими словами можно выразить состояние тревоги, сковавшей все тело) складывать фигуры в ящик; положил журнал на шахматную доску, ящик с фигурами – поверх журнала; он старался, чтобы все движения были размеренными, но руки предательски дрожали. Надо было наконец на что-то решиться, и он подошел к телефону, висевшему на стене у двери.

Вследствие этого Альберта, когда, завезя Мауриллу домой, выходила из такси у своего подъезда, увидела поджидавшего ее молодого человека. Он был почти неотразим: легкий пиджак из английской ткани, галстук приглушенно-желтого цвета, густые волосы аккуратно уложены, на лице любезная улыбка. Разве что немного близорук.

– Прошу прощения, синьорина.

На бульваре Монтенеро в четверть второго не было буквально ни души: все будто вымерли от жары, а если кто и остался, то наверняка сидит за обеденным столом. Изредка прошуршит машина, трамвая не было по меньшей мере минут десять. Альберта остановилась с вызывающе спокойным видом (вблизи от дома она никому вольностей не позволяла), остановилась просто потому, что молодой человек преградил ей дорогу не только телом, но и близоруким взглядом, в котором, несмотря на любезную улыбку, было нечто зверское.

– Прошу прощения, синьорина, но у вас в сумочке должна лежать кассета, которую вы полчаса назад взяли в студии фотографа. Не соблаговолите ли отдать мне ее? – И решительно протянул руку.

Лицо его на первый взгляд казалось одутловатым, но это было не так, впечатление одутловатости создавали мощные челюсти. Он озлобился лишь на секунду, только для того, чтобы она поняла: его надо бояться.

Ей в самом деле было страшно, но черта с два она это ему покажет: никому ее не запугать, пусть попробует – увидит, на что она способна!

– Я вас не знаю, ничего не брала и вообще не понимаю, о чем идет речь, оставьте меня в покое, иначе я позову на помощь.

– Вот как? Что ж, зовите. – Он невозмутимо взял ее под руку и слегка подтолкнул к машине. – Но, может быть, все-таки сначала поговорим? Пройдемте в мою машину, там нам будет удобнее.

Она резко вырвалась.

– Я в самом деле закричу.

– Да ради Бога. Возможно, даже мы оба попадем в полицию. Мне это не улыбается, однако и вам вряд ли пойдет на пользу. А если вы мне отдадите кассету, я тут же уйду, и вы избежите многих неприятностей. Привод в полицию – пустяки по сравнению с тем, что вам могут, например, плеснуть серной кислотой в лицо.

Он еще раз попытался подтолкнуть ее к «Мерседесу-230», припаркованному метрах в десяти от них, но Альберта с неожиданной для женщины силой вывернулась и вбежала в темный душный проем подъезда, взлетела по лестнице – второй этаж, третий, четвертый, – перегнулась через перила, нет, никто за ней не гонится, значит, можно спокойно открыть дверь своим ключом (сестра на работе, обедать домой не приходит). Альберта вошла, заперла дверь, и вдруг ей стало жутко стыдно за недавний страх, обуявший ее еще до того, как тот тип сдавил ей руку.

Сквозь подернутые вековой пылью жалюзи она взглянула в окно гостиной: на улице никого, «Мерседес-230» исчез.

Нет, она ни за что не уступит, Ливия права: окунуться в эту клоаку – нет, она пойдет в полицию, предъявит пленку, все расскажет, и о том пожилом господине на синей «фламинии», и о контракте на работу продавщицей в Гамбурге – какой продавщицей?! Как все просто и омерзительно – хватит с нее!

Она нашла в кухне чего пожевать, потом вытянулась на кушетке с мишками, собачками и бабочками; ей даже удалось заснуть. Разбудила ее тишина и дневная духота, и спустя несколько секунд после того, как она проснулась, зазвонил телефон.

Может, Ливия – никто сейчас ей так не нужен, она выскочила в прихожую.

– Альберта! Альберта!

– Да, слушаю. – Такого голоса у Мауриллы она еще никогда не слышала, в нем был животный ужас.

– Это Маурилла, Альберта, это я, Маурилла!

– Что случилось? Что с тобой?

Ей ответил мужской голос, который ни с кем не спутаешь.

– Вы, надеюсь, узнали голос своей подруги? – Господи, разве может «вы» звучать так угрожающе!

Она не ответила, но он продолжил, поскольку был уверен, что она отлично слышит:

– Вы должны привезти кассету с пленкой в фотостудию, где были утром. Немедленно, поняли? Или вы хотите, чтобы с вашей подругой Мауриллой случилось несчастье? Не притворяйтесь, что не слышите меня, этим вы сделаете только хуже и себе, и своей подруге.

Она хотела крикнуть, что приедет туда немедленно, с полицией, но не крикнула, не успела: тот повесил трубку. Тогда она наконец поняла, что ее ждет.

4

Все было плохо, все разваливалось; единственное утешение – кондиционер в отеле «Кавур» работал как надо: обеспечивал прохладу и не распространял побочных запахов. Все остальное было отвратительно, настолько отвратительно, что взмокшие трудолюбивые миланцы, курсирующие по улице Фатебенефрателли и площади Кавур, даже вообразить не смогли бы, хотя «Коррьере» каждый день приносит им подобные грязные сюжеты. Однако для них эти истории находятся как бы в другом измерении, в четвертом измерении некоего Эйнштейна из уголовного мира, личности еще более загадочной, чем Эйнштейн-физик. Их реальность – это табачная лавка, где можно купить пачку сигарет с фильтром и выкурить, не слишком коря себя за эту вредную привычку, это завтрашний день, неоконченная работа, нагоняй от начальства или вон те две девицы, что стоят на трамвайной остановке и грудь у них почти ничем не прикрыта, – что же до преступлений, скандалов, коррупции, то они эфемерны, как все прочитанное. «Убил жену двадцатью шестью ударами ножа», или «в орбиту торговли наркотиками вовлечена мать пятерых детей», или «перестрелка на бульваре Монца между двумя соперничающими бандами» – весьма любопытно и возбуждает, но прочтешь, вернешься домой, а тебя там ждет неоплаченный счет за газ... Нет, те, кто ходит внизу по улице, никогда не поймут, как все плохо у этой четверки за шикарным столом, уставленном сандвичами, булочками, соломкой с насаженными рулетиками ветчины, хрустальными вазочками с маслом во льду или паштетом и бутылками пива в серебряных ведерках.