Robert van Gulik - Поэты и убийство Страница 28

Судья Ди пожал плечами.

– Ло, на это не надейся. Наша основная трудность в том, что все трое – незаурядные люди, и их поступки или реакцию невозможно предвидеть. Будем откровенны, Ло. Эти трое превосходят нас в образованности, таланте и опыте, не говоря уже о выдающемся положении, которое они занимают в жизни нации. Допрашивать их прямо – значит навлечь беду на наши головы. А обвести их вокруг пальца нашими профессиональными приемщиками представляется неосуществимым. Дружище, эти люди-личности с огромным интеллектом, самообладанием, знанием жизни. А у академика к тому же больше следственного опыта, чем у нас обоих! Пробовать их подловить или заставить неосторожно проговориться – пустая затея.

Ло тряхнул головой. Он огорченно сказал:

– По правде говоря, Ди, я никак не могу примириться с тем, что один из этих трех известных писателей подозревается в убийстве. Как ты можешь объяснить, что такой человек доходит до грубого, жестокого преступления?

Судья Ди пожал плечами.

– Только приблизительно догадываюсь. Представляю, например, что академик пресыщен жизнью. Испытав все, что она предлагает, он ищет все более острых ощущений. Напротив, придворный поэт явно страдает, что ему недостает живых переживаний, а поэтому его поэзия холодна и рассудочна. А неудовлетворенность способна породить самые неожиданные поступки. Что касается могильщика Лу, то ты сам мне рассказывал, что до обращения в новую веру он беспощадно выжимал соки из крестьян-арендаторов своего монастыря. И сейчас он вроде бы поставил себя превыше добра и зла, а это очень опасно. Я говорю лишь о некоторых приходящих на ум объяснениях, Ло. Несомненно, все значительно сложнее.

Начальник уезда кивнул. Открыв одну из корзин, он взял горсть сладостей и принялся их жевать. Судье Ди хотелось бы налить себе чаю из чайной корзины под сиденьем, но паланкин под углом наклонился назад. Он отодвинул занавеску. Подъем шел по крутой горной дороге, вдоль которой росли высокие сосны. Аккуратно вытерев пальцы носовым платком, Ло возобновил разговор:

– Обыкновенная проверка тоже бесполезна, Ди. Во всяком случае в том, что касается Шао и Чана. Оба говорили мне, что позавчера, когда был убит студент, рано пошли спать. А ты знаешь, что правительственный постоялый двор, где они останавливались, шумное и людное место. Беспрерывно приезжают и уезжают разные чиновники. Проследить за перемещениями Шао и Чана невозможно. Особенно, если учесть, что каждый бы из них старался, чтобы никто не заметил, что поздней ночью он исчезает с постоялого двора! Но с могильщиком Лу ведь иначе?

– Так же скверно. Как я сам удостоверился, тот храм – проходной двор! И существует короткая дорога оттуда к Восточным воротам, где живет чаеторговец. Боюсь, Ло, что теперь, когда Шафран больше нет, мы в тупике.

Оба начальника мрачно замолчали. Судья Ди медленно пропускал между пальцев бакенбарды. После долгой паузы он вдруг заметил:

– Сейчас я вновь вспоминаю о вчерашней вечеринке. Тебя не поразило, Ло, как милы были гости по отношению друг к другу? Все четверо, включая и поэтессу? Почтительны, но сдержанны, дружелюбны, но холодноваты, с той долей свободы общения, которую ожидаешь от встречи коллег по литературе, каждый из которых достиг вершины в своей области. А ведь эти люди многие годы встречались. Кто знает, что они думают друг о друге, какие воспоминания о взаимной или неразделенной любви, а то и ненависти соединяют их? Никто из троих мужчин даже намеком не дал знать о своих подспудных чувствах. Иное дело – поэтесса. По своей природе она страстная женщина, да и шесть недель в тюрьме и три суда стали для нее тяжелым испытанием. Прошлой ночью она один раз чуточку приподняла маску. Только раз, и я сразу же, на одно короткое мгновение, почувствовал в воздухе напряженность.

– После того, как она прочла свое стихотворение о «Счастливом собрании»?

– Да. Ты нравишься ей, Ло, и я уверен, что она никогда не прочитала бы это стихотворение, если бы не была в состоянии такого душевного напряжения, что забыла о твоем присутствии. Позднее, когда мы с балкона любовались фейерверком и Юлань немного успокоилась, она как бы извинилась перед тобой. Стихотворение адресовалось одному из твоих гостей, Ло.

– Рад слышать, – сухо сказал начальник уезда. – Меня по-настоящему задело ее обличение. Тем более, что стихотворение для неожиданной импровизации было чертовски хорошо.

– Что ты сказал, Ло? Извини, я снова задумался об этих двух анонимках. Если они были написаны одним человеком, то кто-то из гостей смертельно ненавидит Юлань. Ненавидит с такой силой, что готов втащить ее на эшафот. И снова мы возвращаемся к ключевому вопросу: кто из них троих? Ну что же, я тебе обещал, что обсужу с поэтессой дело Белой Цапли. Надеюсь, что сегодня вечером мне представится такой случай. А затем я затрону и тему анонимных писем и исподтишка понаблюдаю за реакцией гостей, особенно поэтессы. Но должен откровенно тебе сказать, что многого не ожидаю.

– Обнадеживающая мысль! – с мрачной иронией пробормотал начальник. Он откинулся на подушки и подавленно сложил руки на животе.

Через какое-то время они снова вышли на ровную площадку. В том месте, где остановился паланкин, слышался неразборчивый гомон голосов.

Путники находились на лужайке среди огромных старых сосен. Их глубокий синевато-зеленый цвет и дал Изумрудному утесу его имя. Дальше, на самом краю скалы, приютилась одноэтажная, открытая на все четыре стороны беседка. Тяжелую крышу поддерживали ряды толстых деревянных столбов. Скала нависала над глубоким горным ущельем. С противоположной стороны высились два горных кряжа: ближний – вздымался на уровне беседки, а дальний вырисовывался на фоне изборожденного красными полосами неба. На другом конце утеса виднелся маленький храм, чья островерхая крыша наполовину исчезала в ветвях сосен. Перед кумирней теснились лотки с едой, закрывшиеся из-за прибытия начальника уезда. Там, под открытым небом, повара Ло устроили свою кухню. Разносившие большие корзины и кувшины с вином слуги суетились вокруг расставленных на козлах под соснами столов. За ними будут угощаться стражники, воины и другие работники присутствия. Остатки еды и вина достанутся носильщикам паланкинов и кули.

Начальник Ло стоял у первого паланкина, приветствуя академика, когда появилась взлохмаченная фигура могильщика Лу. Он подвернул полы своего выцветшего синего халата под свой соломенный пояс, обнажив мускулистые, волосатые ноги. И узелок с одеждой так и держал, по-крестьянски, через плечо, на кривой палке.

– Могильщик, ты смахиваешь на горного отшельника! – выкрикнул академик, – Правда, не на того, кто сыт кедровыми орешками да утренней росой!

Монах ухмыльнулся, показав длинные неровные зубы. Он направился к храму. По усыпанной сосновой хвоей тропке судья провел гостей к гранитным ступеням, поднимающимся к беседке. Замыкавший шествие Ди заметил, что трое солдат не последовали за остальными к импровизированной кухне. На полдороге между храмом и беседкой они устроились под высокой сосной. На их головах были островерхие каски, сзади привязаны мечи. Он узнал широкоплечего командира, которого встречал в присутствии: это был выделенный начальником округа конвой поэтессы Юлань. Она была надежно защищена только в резиденции. Теперь она ее покинула, и охрана снова была настороже. И правильно, ведь за заключенного они отвечали головой. Но их участие в этой веселой поездке встревожило судью.

Глава 17

Вслед за остальными судья Ди прошел в беседку. Второпях выпили по чашке горячего чая, а затем Ло провел всех к невысокой балюстраде из резного мрамора, сооруженной вдоль обрыва. Стоя у балюстрады, гости молча наблюдали, как красный солнечный диск опускается за горы. Тени стремительно сгустились в ущелье. Наклонившись, судья Ди увидел отвесный обрыв более тридцати метров глубиной. Над извивающимся между острых камней горным потоком клубился легкий туман.

Придворный поэт обернулся.

– Незабываемый вид! – проникновенно произнес он. – Как бы хотелось мне несколькими строками передать его величие…

– Лишь бы они не повторили моих! – прервал его академик с легкой улыбкой. – После первого посещения этого прославленного уголка – я сопровождал государственного советника Чу – я написал четыре строфы о закате. Советник приказал их вырезать на этих стропилах, если не ошибаюсь. Пойдемте посмотрим. Чан.

Все вместе они прошли осмотреть десятки свисавших со стропил больших и поменьше табличек, исписанных стихотворениями и высказываниями важных посетителей. Академик приказал слуге, зажигавшему напольные светильники, поднять один повыше. Внимательно всматриваясь, придворный поэт воскликнул:

– Да, Шао, вот ваше стихотворение! Очень высоко, но я все-таки могу прочитать его. Чудесная классическая манера!